Воскресение
Шрифт:
За чаем в этот день по всем камерам острога шли оживленные разговоры о том, что в этот день должны были быть наказаны розгами два арестанта. Один из этих арестантов был хорошо грамотный молодой человек, приказчик Васильев, убивший свою любовницу в припадке ревности. Его любили товарищи по камере за его веселость, щедрость и твердость в отношениях с начальством. Он знал законы и требовал исполнения их. За это начальство не любило его. Три недели тому назад надзиратель ударил парашечника за то, что тот облил его новый мундир щами. Васильев вступился за парашечника, говоря, что нет закона бить арестантов.
Карцеры были ряд темных чуланов, запиравшихся снаружи запорами. В темном, холодном карцере не было ни кровати, ни стола, ни стула, так что посаженный сидел или лежал на грязном полу, где через него и на него бегали крысы, которых в карцере было очень много и которые были так смелы, что в темноте нельзя было уберечь хлеба. Они съедали хлеб из-под рук у посаженных и даже нападали на самих посаженных, если они переставали шевелиться. Васильев сказал, что не пойдет в карцер, потому что не виноват. Его повели силой. Он стал отбиваться, и двое арестантов помогли ему вырваться от надзирателей. Собрались надзиратели и между прочим знаменитый своей силой Петров. Арестантов смяли и втолкнули в карцеры. Губернатору тотчас же было донесено о том, что случилось нечто похожее на бунт. Была получена бумага, в которой предписывалось дать главным двум виновникам – Васильеву и бродяге Непомнящему – по тридцать розог.
Наказание должно было происходить в женской посетительской.
С вечера все это было известно всем обитателям острога, и по камерам шли оживленные переговоры о предстоящем наказании.
Кораблева, Хорошавка, Федосья и Маслова сидели в своем углу и, все красные и оживленные, выпив уже водки, которая теперь не переводилась у Масловой и которою она щедро угощала товарок, пили чай и говорили о том же.
– Разве он буянил или что, – говорила Кораблева про Васильева, откусывая крошечные кусочки сахару всеми своими крепкими зубами. – Он только за товарища стал. Потому нынче драться не велят.
– Малый, говорят, хорош, – прибавила Федосья, простоволосая, с своими длинными косами, сидевшая на полене против нар, на которых был чайник.
– Вот бы ему сказать, Михайловна, – обратилась сторожиха к Масловой, подразумевая под «ним» Нехлюдова.
– Я скажу. Он для меня все сделает, – улыбаясь и встряхивая головой, отвечала Маслова.
– Да ведь когда приедет, а они, говорят, сейчас пошли за ними, – сказала Федосья. – Страсть это, – прибавила она, вздыхая.
– Я однова€ видела, как в волостном мужика драли. Меня к старшине батюшка свекор послал, пришла я, а он, глядь… – начала сторожиха длинную историю.
Рассказ сторожихи был прерван звуком голосов и шагов в верхнем коридоре.
Женщины притихли, прислушиваясь.
– Поволокли, черти, – сказала Хорошавка. – Запорют они его теперь. Злы уж больно на него надзиратели, потому он им спуска не дает.
Наверху все затихло, и сторожиха досказала свою историю, как она испужалась в волостном, когда там в сарае мужика секли, как у ней вся внутренность отскочила. Хорошавка же рассказала,
– Беспременно скажи про нас, – говорила ей старуха Меньшова, в то время как Маслова оправляла косынку перед зеркалом с облезшей наполовину ртутью, – не мы зажгли, а он сам, злодей, и работник видел; он души не убьет. Ты скажи ему, чтобы он Митрия вызвал. Митрий все ему выложит, как на ладонке; а то что ж это, заперли в змок, а мы и духом не слыхали, а он, злодей, царствует с чужой женой, в кабаке сидит.
– Не закон это! – подтвердила Кораблиха.
– Скажу, непременно скажу, – отвечала Маслова. – А то выпить еще для смелости, – прибавила она, подмигнув глазом.
Кораблиха налила ей полчашки. Маслова выпила, утерлась и в самом веселом расположении духа, повторяя сказанные ею слова: «для смелости», покачивая головой и улыбаясь, пошла за надзирательницей по коридору.
XLVII
Нехлюдов уже давно дожидался в сенях.
Приехав в острог, он позвонил у входной двери и подал дежурному надзирателю разрешение прокурора.
– Вам кого?
– Видеть арестантку Маслову.
– Нельзя теперь: смотритель занят.
– В конторе? – спросил Нехлюдов.
– Нет, здесь, в посетительской, – отвечал смущенно, как показалось Нехлюдову, надзиратель.
– Разве нынче принимают?
– Нет, особенное дело, – сказал он.
– Как же его увидать?
– Вот выйдут, тогда скажете. Обождите.
В это время из боковой двери вышел с блестящими галунами и сияющим, глянцевитым лицом, с пропитанными табачным дымом усами фельдфебель и строго обратился к надзирателю:
– Зачем сюда пустили?.. В контору…
– Мне сказали, что смотритель здесь, – сказал Нехлюдов, удивляясь на то беспокойство, которое заметно было и в фельдфебеле.
В это время внутренняя дверь отворилась, и вышел запотевший, разгоряченный Петров.
– Будет помнить, – проговорил он, обращаясь к фельдфебелю.
Фельдфебель указал глазами на Нехлюдова, и Петров замолчал, нахмурился и прошел в заднюю дверь.
«Кто будет помнить? Отчего они все так смущены? Отчего фельдфебель сделал ему какой-то знак?» – думал Нехлюдов.
– Нельзя здесь дожидаться, пожалуйте в контору, – опять обратился фельдфебель к Нехлюдову, и Нехлюдов уже хотел уходить, когда из задней двери вышел смотритель, еще более смущенный, чем его подчиненные. Он не переставая вздыхал. Увидав Нехлюдова, он обратился к надзирателю.
– Федотов, Маслову из пятой женской в контору, – сказал он.
– Пожалуйте, – обратился он к Нехлюдову. Они прошли по крутой лестнице в маленькую комнатку с одним окном, письменным столом и несколькими стульями. Смотритель сел.
– Тяжелые, тяжелые обязанности, – сказал он, обращаясь к Нехлюдову и доставая толстую папиросу.
– Вы, видно, устали, – сказал Нехлюдов.
– Устал от всей службы, очень трудные обязанности. Хочешь облегчить участь, а выходит хуже; только и думаю, как уйти: тяжелые, тяжелые обязанности.