Воскрешение: Роман
Шрифт:
Кроме того, Ира подозревала, что, несмотря ни на что, отец все равно поддерживает с Асей какие-то контакты; даже теперь, когда Ася уже переехала в Москву и общаться с ней он никак не был обязан. Но он всегда любил племянницу; к сожалению, сильнее собственной дочери. Ира давно об этом догадывалась, но после всей этой истории это стало как-то особенно понятным; и боль от осознания этого чувства не проходила со временем. А то, что он поддерживает контакты с Асиной мамой, она знала наверняка. Отец даже не пытался это скрывать. «Она же моя сестра», – говорил он. Хотя, казалось бы, в нормальной семье именно она, Ира, его собственная дочь, должна была быть для него на первом месте; но нет, ей можно было изменять и лгать, ее можно было пинать, обманывать, унижать, а у него все равно находились отговорки. Мама, конечно же, встала на ее сторону, но тоже так странно, что, может быть, лучше
– Ирочка, – говорила она, – ты все выдумываешь. Ничего у Андрея с Асей не было и быть не могло.
В том, что у них что-то было, Ира была уверена; женское чутье в таких вещах не ошибается. А ведь Ася ее двоюродная сестра. Да, они никогда особо не ладили, но это не было отговоркой; это не было вообще ничем. Если бы речь не шла о ее собственной кузине, подумала Ира, наверное, было бы как-то проще смириться. Хотя все равно, зная обо всем, продолжать молчать, каждый день возвращаться в дом к практически чужому человеку, ради детей продолжать разыгрывать эту пустую и унизительную комедию было невыносимым. Но чем больше энергии у нее уходило на то, чтобы продолжать играть эту заранее проигранную роль, тем меньше душевных сил и, видимо, тепла оставалось для детей. Они постепенно отдалялись. А еще дети ничего не чувствовали и продолжали требовать и только требовать. Кроме того, ее же собственные родители настраивали детей против нее; в этом она тоже была практически уверена. Да еще и пичкали их этим гнусным советским бредом. Все это было отвратительно; ей было больно об этом даже думать. И во всем этом не было ни единой отдушины. Ира чувствовала, как серый, тяжелый, промозглый вечер проникает в каждую пору тела, давит на нее, прижимает к земле. Несмотря на сильный западный ветер, ей казалось, что она задыхается. Потом она поняла, что продрогла и устала до такой степени, что ноги сейчас подогнутся и она просто упадет. Каждый следующий шаг давался ей с трудом. Ира дошла до трамвайной остановки и, даже не взглянув на номер, села на какой-то трамвай.
Трамвай трясся, дребезжал и петлял, ощутимо подпрыгивая на рельсовых стрелках; он двигался куда-то в сторону порта, а потом, наверное, за Нарвскую заставу. Улицы там были темнее, а фонари казались совсем тусклыми. Делать ей там было нечего, но Ира подумала, что всегда сможет вернуться на метро. Наверное, следовало бы узнать, какой это номер, но и на это у нее уже не оставалось сил. Она решила, что в крайнем случае доедет до кольца, а там пересядет на тот же номер в обратном направлении и когда-нибудь все равно доберется до какой-нибудь станции метро. Ей было все равно до какой; казалось, что ей уже вообще все все равно. Но неожиданно она поняла, что какая-то посторонняя мысль прервала теперь уже обычный для нее поток внутренней горечи; это была мысль о том, что трамвай красный. Она точно знала, что он красный; красными были все трамваи. «У них даже трамваи красные», – с ненавистью подумала Ира. Выглянула в окно. Свет от трамвайных окон двигался вместе с ней сквозь холодную ленинградскую ночь. Ее захлестывало волнами боли, одиночества, безнадежности, оставленности, затягивало тяжелым холодным морем бездомности, ненужности и отсутствия любви. Временами пассажиры входили и выходили; выходили чаще, чем входили. Трамвай был уже почти пустым, а за окнами наступила ранняя ночь. На каждой остановке из открывающихся дверей падал поток холодного воздуха. «Чтоб всех подобрать, – подумала Ира, – потерпевших в ночи крушенье, крушенье».
Вся эта ситуация Андрея изрядно раздражала. Ирка непонятно где шлялась, дети были у ее родителей, а он сидел на кухне с ее же родственниками и был вынужден вести какие-то совершенно дикие разговоры. И тот ее аргумент, что приезжают же к ним временами его брат с женой, совершенно не убеждал, потому что одно дело Лена или ее Поля, которая с обоими детьми как-то замечательно подружилась, а другое эти дикие родственники из Хмельницкого, которых сама Ирка не переносила, хотя всячески это отрицала. И вообще, почему они живут у них, а не, например, у Иркиных родителей. Или у Асиной мамы. При мысли об Асе ему стало еще тошнее; вот о ней точно не следовало думать. Уже два года он старательно себе это запрещал, и обычно ему даже удавалось этому запрету следовать.
К счастью, Иркины родственники уже, кажется, скупили весь Гостиный двор и половину Пассажа и вечером должны были уехать. Собственно говоря, через пару часов ему самому и предстояло посадить их на поезд; было даже непонятно, почему именно сейчас он вдруг так разозлился. Как-то же переносил он их все эти дни, разве что старался не слышать ничего из того, что они говорили. Иркины родственники тем временем продолжали говорить, но, поскольку Андрей еще несколько дней назад решил, что эту белиберду человек понять не способен, да ради душевного здоровья и не должен пытаться, то, даже если бы он сейчас вдруг и решил попытаться понять, о чем они говорят, ему бы, вероятно, это не удалось, потому что предыдущие серии он все равно не видел. «Часть седьмая. Здесь можно поесть, – мысленно сказал себе Андрей, пытаясь успокоиться. – Потому что я не видал предыдущие шесть». В этот момент он с удивлением понял, что его благодарят. Оказалось, что на всякий случай они хотят выехать заранее, чтобы не опоздать на поезд или не пропустить, если отправление неожиданно перенесут.
– За что? – спросил Андрей.
– За гостеприимство, – сказал тот, кого Андрей мысленно именовал «муж», хотя на самом деле его звали Вовчиком. Андрею казалось, что у подобных людей имен вообще быть не может; они представлялись ему существами не вполне одушевленными.
– Евреи должны друг другу помогать, – добавил муж Вовчик. – Тем более родственники.
Андрей кивнул.
– Хотя тот еврей, который взял на работу Оксаночку, – помнишь, мы тебе рассказывали, – нам вообще не родственник. А вот где-то сработало.
Андрей кивнул снова.
– Ага, – сказал он. – Просто хороший человек.
– И хороший еврей, – подхватила «жена», та самая Оксаночка, которую неизвестный ему человек и взял на работу.
Андрей разозлился еще больше. «А ведь, с другой стороны, некрасиво, – подумал он, – что я мысленно отказываюсь называть их по именам. Все это как-то дурно». Но и остальное было так себе. Он знал, что перебороть презрение способен далеко не всегда.
– Жаль, что детей не увидели.
– Я же вам говорил, – скучно ответил Андрей, – Ирины родители их забрали. Боялись, что вам будет тесно. Они вас очень любят.
Гости недоверчиво переглянулись.
– А Ира тоже не придет с нами попрощаться? – расстроенно и немного обиженно спросили они.
Андрей пожал плечами.
– Не знаю, – ответил он, – у них там аврал на работе.
Гости еще раз обиженно переглянулись.
– Ладно, – сказала Оксана, – передавай ей привет. Насильно мил не будешь. Большое вам спасибо.
Они собрали вещи и покупки, а Андрей проводил их на Николаевский вокзал. Посадил в поезд. Дождался отправления. Выдохнул с облегчением. «Я что, боялся, что они тихо вылезут и снова окажутся у нас дома?» – подумал он и твердо решил, что в следующий раз они будут жить у Иркиных родителей. Впрочем, нечто подобное он уже решал в предыдущий раз, но по не очень понятной причине Иркины родственники снова оказались у них. Да еще и сама Ирка решила перевалить их на него. «Интересно, а правда, как там дети?» – подумал он; впрочем, он знал, что обычно на Петроградской скучно им не бывает. Скорее уж Ирка потом выходит из себя от того, что им успевают наговорить ее родители; Андрей в их отношения старался не встревать.
– А почему ты нам это рассказываешь? – спросила Арина, неожиданно осознав, почти что кожей, уже знакомое по прошлому, но все еще немного странное волнение понимания и предчувствия.
Бабушка снова посмотрела на нее.
– Ты стала взрослее, – ответила она. – Ты очень быстро становишься взрослее. Вы должны знать, кто вы есть и кем вы никогда не сможете быть.
– Мы сможем быть кем угодно, – убежденно и упрямо сказал Митя. – Я недавно прочитал, что человек как змея, которая сбрасывает кожу.
«Как змея, – удивленно глядя на внука, подумала Вера Абрамовна, – которая сбрасывает кожу времени. Или как ящерица, которая отбрасывает хвост. Еще немного, и они отбросят хвосты. Я стану старой и буду держать в руке мертвый хвост. Настанет их весна, а я буду стоять с мертвым хвостом в руке в мире, который уже перестану понимать. Они будут скользить все дальше в глубину падающего на них времени».
– Потому что снова скоро зима, – сказала она внукам. – И потому что еще немного – и мы отпустим вас навстречу будущему. Не потому, что нам так хочется; просто у нас не будет выбора. Я не знаю, как вам это объяснить. Наверное, когда придет время, вы почувствуете это сами. На самом деле я хотела сказать вам нечто очень простое. Мы голодали, нищенствовали, работали днем и ночью, считали граммы блокадного хлеба, считали квадраты, по которым на Ленинград падали немецкие бомбы, ждали звуки черных воронков; но мы оставляем вам страну, которая, наверное, простоит еще сотни лет. Ваши родители избалованы сытостью, а им кажется, что они голодны и обделены. Иногда мне становится страшно за то, что они могут натворить. Мне хочется, чтобы хотя бы вы о нас помнили.