Воскрешение: Роман
Шрифт:
– А что это значит, – настойчиво переспросила она, – что я стала женщиной? И кем я была раньше?
Она неожиданно заметила, что теперь смутилась мама. Это было крайне странным. Такого с мамой не происходило почти никогда.
– Это значит, что теперь ты можешь родить ребенка, – ответила она с видимым усилием. – Или детей. Хотя тебе это еще нельзя.
Этот ответ показался Арине еще более бессмысленным. Среди ее подруг и сверстниц не было ни одной, у которой бы были дети. Да и ей самой никакие дети совершенно не были нужны. Дети относились к миру взрослых, она бы и не знала, что с ними делать. Даже в детстве куклам, которых ей настойчиво навязывали родители, она предпочитала плюшевых зверей.
– Хватит пустых разговоров, – сказала мама снова раздраженно. – Пойди займи
Но приблизительно в то же время у Арины начала расти грудь, и она росла неожиданно быстро. Арина часто запиралась в ванной и заново рассматривала себя в зеркале. Иногда ей казалось, что грудь еще выросла, а иногда – что ей это только кажется. Потом она заметила, что постепенно грудь становится мягче. Мама купила ей первый лифчик и со странной, непривычной на вкус смесью удивления, неловкости и легкого стыда Арина научилась его на себе застегивать. А еще стало интересно следить за тем, как ее одноклассники, вместо того чтобы смотреть в глаза, все чаще стали смотреть на ее грудь возбужденно и чуть растерянно. Симпатии к ним эти взгляды Арине не прибавляли.
Несмотря на всю яркость и ощутимость тогдашних переживаний, большинство событий того времени запоминалось неотчетливо, обрывочно, и уже по прошествии года память сохраняла лишь их размытые контуры. Но бывало и наоборот. То, что казалось незначительным и случайным, даже не событием вовсе, а скорее мелким повседневным фактом, незаметно начинало прокладывать широкую борозду в память будущего. Так, однажды вечером, в очередной раз решив заставить Митю почитать вслух, что он делал с видимым раздражением, от раза к разу только нараставшим, мама неожиданно его прервала.
– Это невыносимо, – сказала она Мите и папе одновременно. – У тебя такой акцент, как будто ты вырос в Магнитогорске. Это невозможно слушать.
Где этот Магнитогорск находится, Арина не знала, но поняла, что французскому лучше там не учиться.
– Что ты от него хочешь? – ответил папа. – У Арины музыкальный слух, у Мити его нет. Не вижу в этом большой драмы. Значит, он не будет петь в церковном хоре. Прости, в синагогальном.
Мама раздраженно на него посмотрела, но ничего не сказала. Через два дня она принесла комплект пластинок фирмы «Мелодия» и перед ужином вручила их Мите.
– Будешь ежедневно их слушать и повторять слово в слово.
Митя тоскливо и обреченно кивнул.
– Je m’appelle Pierre, – начиналась первая пластинка. – Je suis 'etudiant. Je suis russe. Je suis n'e `a Kalinin.
Дальше начиналась совсем уж какая-то белиберда, и Арина ушла, порадовавшись тому, что исправлять магнитогорское произношение от нее не потребовали. Но и сквозь стенку она слышала тоскливое Митино бормотание. Вышла из своей комнаты, снова подошла поближе к его двери и услышала, как на одной ноте, безо всякого выражения, Митя рассказывает себе о том, что он студент Петя из города Калинина. В Твери Арина никогда не была, хотя по дороге в Москву или в Крым они всегда ее проезжали. Поскольку память у Мити была значительно лучше слуха, пластинки он быстро выучил наизусть, раз за разом начиная их слушать с самой первой, произношение его, как ехидно сообщила ему Арина, от этого не улучшилось, и вся эта история забылась бы совсем, если бы не получила неожиданного продолжения. Безо всякого вступления Митя признался ей, что за это время так привык говорить о себе как о Пете из Калинина, что иногда представляет себе этого Петю, точнее представляет, что он и есть Петя, пытается угадать, как и где он, Петя, там живет, в этом загадочном придорожном Калинине, что он делает, чем занимается, чему он учится и как учится, что он любит и есть ли у него друзья. Ей показалось, что Митю и тянет к этой невидимой второй жизни, и он немного ее стыдится. Арину это рассмешило, представить себя студентом Петей из Калинина она не могла, – и она предложила немедленно рассказать обо всем этом маме, но почему-то Митя этого не сделал.
Но и у нее самой была похожая, немного постыдная тайна. Как-то в конце четверти им задали выучить по одному английскому стихотворению, но не из учебника и даже не из домашнего чтения, а просто на свой выбор. Английскую поэзию Арина не очень любила. О чем в ней шла речь, она относительно хорошо понимала, но вот в качестве поэзии в настоящем, русском смысле Арина ее обычно не воспринимала; английские ритмы были какими-то размытыми, немного бесформенными и ускользающими, а обильные словесные украшения, хоть часто и неожиданные, не высветляли, а затемняли смысл. Даже Шекспир в переводах Маршака, как ей казалось, очень выигрывал, хотя величие Шекспира она, конечно же, понимала и признавала. А вот в случае поэтов помельче разница особенно бросалась в глаза. Казалось, что даже самое простое, наподобие «Вас встретит радостно у входа», никто из них написать не был способен. Все это она изложила маме, которая на этот раз не ответила стразу, а задумалась; уже это было немного странно. Через несколько дней, как выяснилось впоследствии, посовещавшись с дедом, мама принесла ей только изданный, казалось, еще пахнущий типографией, английский томик Киплинга издательства «Радуга». К своему удивлению, Арина нашла у Киплинга ясные ритмы, точность слова, выразительность деталей, внутреннюю силу. Она выбрала монолог старого центуриона, получившего приказ возвратиться в Рим из Англии. На самом деле это был не совсем монолог, центурион обращался к легату, но легата слышно не было. Дедушка объяснил ей, что стихотворение написано в форме популярного в период королевы Виктории «драматического монолога», и рассказал, как важно для таких монологов держать ритм, не комкать текст, расставлять паузы в нужных местах.
– Это была культура империи, – добавил он, – а империя живет невысказанным.
– Почему? – спросила Арина.
– Почему – что?
– Почему невысказанным?
Дедушка задумался.
– Наверное, потому, – после паузы ответил он, – что о том, что выше быта, говорить сложно, а часто почти невозможно.
Вечером Арина неожиданно вспомнила об их Сфере стойкости. Ей показалось, что уже выученный ею монолог центуриона как-то с нею связан, но объяснить себе, как именно, она не смогла; эта связь мерцала и ускользала. Так что Арина даже немного потренировалась перед зеркалом, чего обычно не делала. На следующее утро вышла перед классом и начала читать.
Legate, I had the news last night – my cohort ordered home
By ships to Portus Itius and thence by road to Rome.
I’ve marched the companies aboard, the arms are stowed below:
Now let another take my sword. Command me not to go!
Почти что в трансе она продолжала декламировать, увлеченная чеканным киплинговским ритмом и неразрешимым трагизмом того, о чем рассказывала. Потом вернулась на свое место, все еще в полутрансе-полусне от чужого языка, неожиданно ставшего своим едва ли не до боли души, и другие стихи почти не слушала. Когда урок закончился, англичанка попросила ее остаться. Арина понимала, что прочитала стихотворение очень хорошо, не только ни разу ничего не перепутав, но и не сбившись с ритма, выдержав смысловые акценты; так что ей было приятно, что англичанка хочет похвалить ее отдельно.
– Ты очень хорошо прочитала.
– Спасибо, – сказала Арина.
– А почему ты выбрала именно это стихотворение?
К этому вопросу Арина не была готова, и он ее озадачил.
– Не знаю. Мне оно понравилось.
Англичанка продолжала как-то внимательно, оценивающе и, как вдруг поняла Арина, совсем недружелюбно на нее смотреть.
– Скажи, – сказала она, – у твоих родителей есть проблемы с законом?
Арина не могла поверить, что действительно это слышит. И еще в этом было что-то такое, чего Арина не понимала.
– Нет, конечно.
– А с советской властью?
Теперь уже она смотрела на англичанку зрачки в зрачки, не отводя взгляд. Она начинала чувствовать холодную ярость; такое с ней происходило редко, но произойти могло, и в таких случаях ей становилось все равно, кто перед ней, Митя или сам Леонид Ильич Брежнев. А еще от непонимания происходящего, смешанного со смутным ощущением угрозы, ей захотелось англичанку ударить. Та чуть откинулась, немного отвела взгляд, но продолжала настаивать.