Воскрешение: Роман

Соболев Денис Михайлович

– Что это еще за церемонии? Заходи, конечно.

Только потом, когда Митя уже стоял на пороге, Поля с напускным удивлением посмотрела на себя, демонстративно смутилась и добавила, что забыла, что еще не одета. Попросила подождать пару минут в большой комнате. Митя неловко опустил глаза, быстро развернулся и вышел. Но Арина успела увидеть, как вспыхнули его глаза, каким-то совсем незнакомым именно в нем, чужим и отталкивающим блеском, чем-то похожим на то выражение, с которым одноклассники иногда смотрели на ее грудь, и с этого утра она стала относиться к Поле еще хуже, на самом деле с трудом ее выносила. А ходить по дому полуодетой Поля временами продолжала, хотя вроде бы в рамках приличий. Арине казалось, что краем глаза Поля наблюдает за Митиной реакцией, и это выводило ее из себя еще больше. Так что она была очень рада, когда они переехали назад к бабушке и дедушке, в ту все еще странно малорослую, но теплую и почти родную для нее Москву.

« 10 »

– Давайте посмотрим, что у них там происходит, – как-то сказал дед, включая телевизор, но сказал это так, как иногда и вообще с ними разговаривал, не спрашивая, а просто ставя в известность. Арина устроилась на диване рядом с бабушкой.

– Ты был в Женеве? – спросила она.

Дед покачал головой:

– И не уверен, что там есть что делать.

На экране широко улыбался их молодой генеральный секретарь; вокруг улыбались тоже, одобрительно кивали. Показывали много иностранцев, частью известных и примелькавшихся по новостным выпускам, частью каких-то незнакомых. Все были в костюмах. Арине показалось, что Мите стало скучно; потом он тихо поднялся и ушел к себе. На экране Горбачев много и горячо говорил; говорил о лучшем будущем для всех, об общечеловеческом, о мире без страха, о необходимости построить новый европейский дом, который станет для них общим. Дед тяжело и внимательно смотрел на экран, чуть опустив челюсть, сжав пальцы рук в замок.

– Это хорошо? – спросила его Аря.

– Конечно, – ответил дед. – Как же это может быть плохо?

– Война – это очень страшно, – добавила бабушка. – Ты даже не представляешь, насколько страшно. Лучший дом для всех – что может быть лучше.

Арина огляделась, посмотрела на них. Бабушка Ида поймала ее взгляд, улыбнулась и согласно кивнула.

Дед расцепил кисти рук, внимательно посмотрел на Арину.

– Страна, которая не меняется, – сказал он, – обречена на гибель. Мы все меняемся. И должны меняться. Так устроен мир.

На секунду Арине показалось, что он говорит с ней и одновременно с кем-то еще. Но это ощущение оказалось ошибочным и исчезло почти мгновенно.

– Иногда, – продолжил дед, – ради общих целей приходится жертвовать собственной выгодой, даже частью собственных интересов. Но лучший мир стоит того. Если получится, это будет мир без страха, без непосильных военных расходов. Понимаешь, это как в шахматах. Ты жертвуешь коня, но выигрываешь партию. А в данном случае партию выигрываешь не только ты, но и все.

– А такое бывает? – спросила Арина. – Чтобы выиграли все и никто не проиграл?

– Бывает, наверное, – ответил дед, а потом поправился: – Конечно, бывает. Это и называется мир.

Арина задумалась.

– А ты тоже воевал? – спросила она деда. – Дедушка Натан нам почти ничего не рассказывает. Бабушка больше. Про блокаду.

Дед кивнул.

– Воевал, – ответил он. – Только что там рассказывать. Воевали. Победили.

Он подошел к телевизору, сделал погромче. На экране уже горячо пожимали руки, чуть ли не обнимались. «Мир», – подумала Арина. Все ее детство это слово произносили так часто – в школе, по телевизору, в песнях, – что оно давно потеряло всякий смысл. А сейчас ей пришло в голову, что, наверное, как-то так мир и выглядит; эта мысль ее удивила. Слово стало выпуклым. «Мир», – одними губами удивленно повторила она.

Арина неожиданно обнаружила, что за окном уже темно, а сама она почти засыпает.

– Я пойду, – сказала она.

– Спокойной ночи, – ответил дедушка. Ей снова показалось, что он думает о чем-то другом, тяжело и напряженно.

Бабушка поднялась с дивана и взяла ее за руку.

– Я сама, – удивленно возразила Арина.

– Пойдем, пойдем.

Вопреки обыкновению он рано лег спать.

– Что-то случилось? – обеспокоенно спросила его Аня.

– Нет. Просто устал. Ты же понимаешь, все это создает очень много лишней работы. Будем надеяться, что вправду к лучшему. Да и этот болтун все-таки не один решает. В случае чего его притормозят.

– Ты плохо себя чувствуешь?

– Не волнуйся, – ответил Илья. – Все правда нормально. Почитай еще.

Аня выключила свет, но он все равно не уснул, долго ворочался, кровать казалась жесткой и неудобной. «Изнеженные мы стали», – подумал он, но потом все же уснул. Сон, поначалу размытый, постепенно начал приобретать более отчетливые контуры. Ему снилось густое и синее море, и, погружаясь в сон, он еще успел подумать, что это, наверное, именно то никогда им не виденное море, о возвращении к которому молились его деды, а иногда почему-то даже отец. Но потом Илья понял, что море было другим; во сне он не мог объяснить, почему именно, но твердо знал, что оно другое. На берегу возились какие-то люди с тросами, и их цепочка уходила все дальше в море; они стояли по щиколотку, по колено, по плечи в воде, но и медленно двигались в сторону суши. Вслед за ними из-под воды выползало огромное деревянное сооружение, похожее на крайне топорно сделанную лошадь. Ее голова поднялась над водой, и он с удивлением понял, что это действительно голова лошади. За ней из воды поднялся тяжелый конский круп; потом стали отчетливо видны копыта. Две цепочки уцепившихся за канаты маленьких людей тащили этого нелепого гигантского коня. Конь медленно поднимался над водой, постепенно обнажая свои чудовищные очертания. Неожиданно Илье стало страшно. Он вздрогнул и проснулся.

Илья понял, что мешало ему все эти дни, все эти недели, как песчинка в глазу, которую и не увидеть, и не коснуться, а без зеркала и платка толком и не избавиться. «Их обманут, – подумал он. – Их уже обманывают. Не только этого улыбающегося нарцисса. Все мы стали слишком изнеженными». От бессилия перед изощренным чужим коварством и гигантским колесом истории ему стало так душно и горько, как будто приснившееся ему будущее уже наступило. Он встал, подошел к окну, отдернул штору. Городское небо было темным и бессветным. «В Валентиновку бы сейчас, – тоскливо подумал он, – там хотя бы звезды». Проснулась Аня.

– Ты не спишь? – обеспокоенно спросила она.

– Сплю. Какая-то ерунда приснилась.

– Опять про войну?

– Нет. Просто ерунда. А почему про войну?

– Тебе теперь стала часто сниться война.

– Старею, наверное, – ответил Илья, попытавшись выразить улыбку голосом; он понимал, что на фоне чуть светящегося прямоугольника окна его лица она не видит. Вернулся в постель.

Как ни странно, на этот раз он быстро уснул. Но ему действительно приснилась война. Это было восемнадцатого октября, в то утро его, тогда еще лейтенанта, прикомандировали к какому-то полковнику, который должен был отвезти в Москву документы. Почему-то отвезти их надо было кому-то из аппарата правительства, не по военной линии. «Если меня убьют, – сказал полковник, – папку вы все равно довезете. Как вы это сделаете, меня не интересует. Вы все поняли?»

От фронта до Москвы ехать было всего ничего; так что если что и мешало, то в основном тыловые проверки, хотя какой уж тут был тыл. Как обычно, все грохотало. На дорогах был хаос. Чуть за полдень они были в Москве; город казался полупустым, только что не брошенным. Как выяснилось, правительства в Москве уже не было; почти весь аппарат эвакуировали в Куйбышев. Так что и им тоже пришлось ехать в Куйбышев. Они ехали по Москве, а воздухе висела черная гарь; в бесчисленных каминах, печках и буржуйках жгли документы, а пепел вытряхивали прямо в окна. Не по сезону холодный ветер разносил черный пепел вдоль улиц. В душе выло тяжело и горько. Несокрушимая машина вермахта должна была вступить в город со дня на день, может быть завтра, хотя, может, и через три дня. Илья продолжал спать, а его сон заносило грязным снегом, наполненным черной бумажной гарью; он спал и не мог проснуться.