Воскрешение: Роман

Соболев Денис Михайлович

– Потому что надо работать. А мы бездельники, и все. Как только перестаем быть учеными, так и становимся болтунами. Нам просто не хватило времени. Покопать бы там еще. Рядом же она, тайна. Знаете об этом, поэтому и собачитесь, поэтому и землю делите. Доделитесь. Делите между собой, а доделят чужие. Чужие свои и чужие чужие. Будете потом локти кусать. Если ума хватит.

Андрей кивнул, то ли с согласием, то ли для того, чтобы прервать спор, все больше казавшийся ему отвратительным.

– Простите, ребята, – сказал Сергей, подумав, но и как-то нехотя. – Занесло меня куда-то не туда.

« 3 »

Снег все еще шел, шел по всей бесконечной лесной перерезанной реками равнине, от Балтийского моря до Уральских гор, вдоль широких рек, текущих на юг; эти реки собирались в великую реку, и на далеком юге было так тепло, что снег таял, таял еще падая, и стекал в дальнее невидимое море. Они смотрели на кружащийся падающий снег сквозь двойные рамы, сквозь стекла, покрытые тонкой, почти прозрачной изморозью, густеющей по оконным углам. Арина сидела на широком подоконнике, полуспиной к окну, изогнувшись, заглядывая в светлое серое небо, оборачиваясь назад в комнату, а ее брат стоял рядом, прижав колени к батарее парового отопления, почти касаясь лицом стекла, погрузившись взглядом в широкий открытый прямоугольник двора, высокое каре новостроек, ряды деревьев внизу под ногами.

– Когда вернется папа? – спросили они тогда бабушку, и Арина, как во сне, потом много лет, раз за разом, вспоминала ее посветлевшее лицо.

– Уже скоро, – ответила бабушка неожиданно строго. – Но вы не должны спрашивать об этом каждый час. А завтра мы еще поедем на дачу.

– Почему он вообще уехал? – продолжала настаивать Арина. – Разве нам плохо здесь вместе?

– Потому что человек не хомяк и он не может жить в клетке или в норе, – ответила бабушка, а брат повернулся к ней лицом и спиной к окну. – И потому, – продолжала бабушка, – что человек жив делом, которое делает, и не может жить без него.

– Но ведь он мог бы делать свое дело дома, – рассудительно ответил брат, и Арине показалось, что он прав.

– А еще, наверное, – добавила бабушка, немного подумав и вдруг как-то неловко и устало улыбнувшись, – потому, что вы тоже здесь родились и уже знаете, как весной трещит лед и уплывает в холодное море. Еще немного – и вы тоже станете чувствовать за собой землю, у которой нет края, и будете знать, что человек жив своим делом и дорогой.

– Мы тоже будем уезжать и возвращаться? – чуть удивленно спросила Арина, безо всякой причины мысленно переходя на сторону бабушки.

– Возможно, – ответила бабушка. – А может быть, и нет. Но вы всегда будете знать, что живете между морем и дорогой. Человек не может жить клеткой, едой и размножением в клетке.

– А хомяк? – спросил брат. – Хомяк точно может? Почему мама не хочет купить нам хомяка?

– Как так получается, что рождаются на севере? – спросила Арина. – Я могла бы родиться иначе?

– Так по-русски не говорят, – сказала бабушка. – Хотя да, конечно. Я, как ты говоришь, родилась иначе. Наверное, в чем-то мы можем выбирать. Хотя вы, скорее всего, уже не сможете выбрать.

– А папа? – спросила Арина. – Папа сделал, он сделал свое дело? Ради которого поехал по этой дороге? Там за окном, за снегом, ты там была?

Бабушка снова посмотрела на нее, поначалу молча.

– Думаю, что да, – ответила она. – Хотя, наверное, не совсем. Когда он звонил, то сказал, что они нашли нечто удивительное. Я спросила что, а он засмеялся.

– Что же это было? – спросил брат.

Бабушка снова промолчала и неожиданно включила радио. По радио говорил голос жесткий, отчетливый, неприятный; но он говорил так, как говорили у них, ясно, проговаривая каждую букву, вычерчивая каждое «ч», как будто говорил и не с людьми вовсе, а с самим временем, которому нет дела до мелких человеческих слабостей, говорил не так светло, чуть напевно и чуть суматошно, как добрые московские бабушки, и совсем уж не так, горланя, цокая и крича, как говорили на платформах торговки яблоками по дороге на ту самую дальнюю, лишь однажды и бывшую, дачу на берегу теплого моря. И все же голос говорил непонятно, как бы эхом повторяя странные, захватывающие, пугающие слова: Луанг-Прабанг, Вьентьян, Сайгон.

– Что это такое, луан про бан? – спросил брат.

– Это далеко, – ответила бабушка. – Там не так давно была война и людям было очень плохо. На них падали бомбы, как когда-то на нас, по квадратам, а еще их сжигали в лесах. Их леса называются джунглями.

– Как в «Маугли»? – удивилась Арина.

– Тогда почему нам про них рассказывают? – снова спросил брат. – Это же страшно.

Арина внимательно посмотрела на бабушку.

– Потому что мы тоже должны знать, когда другим людям плохо, – ответила та. – Потому что помнить об этом – это то, что делает нас людьми. И еще потому, что, если бы они не устояли, скорее всего война снова пришла бы к нам.

– На них тоже напали немцы? И на Маугли? – Брату неожиданно показалось, что все стало ясным, прозрачным почти до боли. – И они снова убивают евреев?

Бабушка покачала головой.

– Тогда наша дорога туда? – спросила Арина. – И там тоже идет снег?

– Нет, – ответила бабушка, снова задумавшись, как-то беспричинно отвлекшись. – Наверное, там никогда не бывает снега.

Скрипнула дверь; вошла мама.

– Выключите это немедленно, – сказала она. – И так голова болит, а тут еще эта бредятина. Что там еще? О чем вы говорили?

– Когда папа приедет, – полувопросительно-полуутвердительно ответил брат.

«Он почти всегда так делает, – подумала Арина, – он ее боится. А я не боюсь».

– О дороге, о снеге, о севере, – ответила она отчетливо, посмотрев маме в глаза, стараясь подражать ясному голосу радио. – О хомяках, о змеях, о джунглях, о луан пробане.

– Восхитительно, – сказала мама, бросив на бабушку взгляд, полный сердитости, без слов, Таким взглядом она смотрела на Арину, когда та клала локти на стол или когда, не разуваясь, вбегала в комнату, оставляя за собой почти невидимую полоску следов. – Значит, у нас тут политинформация. Я просто счастлива за моих детей. Именно для этого я их и рожала. Если останешься до вечера, можем вместе включить «Голос». Может, для разнообразия, узнаешь хоть слово правды. Хотя бы из общего любопытства. Пока нас всех еще не посадили в дурку.

Мама развернулась, почти на кончиках пальцев, выпрямив спину, молча, и вышла из комнаты.

Бабушка села на стул, на секунду опустила голову, ссутулилась, потом посмотрела прямо, расстроенно, тяжело.

– Они бомбили нас по квадратам, – сказала она. – Мы знали по шуму взрывов, если это было не в нашем квадрате. И тогда не прятались. Был голод, вы же знаете, очень хотелось есть. Все умирали. Нас вывезли по льду. А потом, когда мы вернулись, половины дома уже не было.

– Это было давно? – спросила Арина.