Воскрешение: Роман
Шрифт:
– Сначала кофе и посмотреть на тебя.
Они устроились на кухне.
– Тогда кофе будешь варить сам, – объяснила она и ехидно добавила, уже держа джезву и оглянувшись через плечо: – Только без гашиша. У меня сегодня рыбный день.
Но сварила, конечно же, сама, даже не позволив ему подняться с табуретки.
– Ну и видок у тебя, Склифосовский. Переодела бы тебя в свои шмотки, да боюсь, не поймут. И лифчик, наверное, не умеешь на себе застегивать. Ладно, найдем тебе что-нибудь. Рассказывай. С кем приехал?
– Ничего существенного, – замялся Митя.
– А все-таки? – подняла глаза, чуть было не пролив кофе из джезвы на скатерть.
– С одной герлой.
– Совратил, значит, в электричке невинную крестьянскую девушку и бросил?
– Да она правда куда-то свалила. Куда не сказала. Не звонит, не пишет.
– Ну съебалась – и съебалась. Бывает. А вписка откуда?
– По Ротонде. Приезжала. Отличная девка. Художница. Только на всю голову магией убитая. Сказала, что родители в Казахстане, а дома настоящий флэт.
– И как?
– Ну флэт, конечно, – объяснил Митя, – с чего бы ей врать.
– Значит, вот так вы все эти дни на флэте на «Таганской» с сортир-выставочной и торчали? А как же культурные мероприятия? ГУМ, ЦУМ, Мавзолей, Третьяковская галерея, в конце концов? Все-таки медовый месяц.
– Блядь, сестрица, как ты меня задолбала, – ответил Митя. – Соскучился я по тебе очень, хоть ты и тощая злобная лахудра. Даже не знал, что настолько.
– Так где же вы были с твоей этой долбаной герлой?
– Ну где-то с ней, где-то без нее. На Трубе были вашей московской липовой, на Этажерке были, потом не помню, потом… – начал перечислять Митя, но довольно быстро Поля его прервала.
– То-то я смотрю, что ты просто картинка с выставки. Юный химик, называется. Химия и жизнь. Слушай, я все думаю, какие мы с тобой молодцы. Не надо тебе было в Лопухинский. Наши бы там конкретно ебанулись.
– Вот и я про то же, – мрачно согласился Митя; обсуждение предположений о его состоянии и последствиях ему уже порядком осточертело.
Они опять ненадолго замолчали. Поля отхлебнула большой глоток кофе.
– А можно я потом в Лопухинский все же позвоню? Скажу, что ты в Москве и что с тобой все нормально. Тете Ире попрошу не говорить.
Митя кивнул, хотя еще мрачнее.
– Но вы, питерские, все же даете, – сказала Поля, подумав. – По вам ведь ничего не скажешь. Эрмитаж там, белые ночи, в Летний сад, блядь, гулять водил, характер нордический, а как отъебучите что-нибудь, так пиздец с рогами. Паровоз – Сайгон – Этажерка. А дальше куда? Или теперь все – плющиться в порфироносной?
И хотя еще минуту назад ответа Митя не знал и сам, при такой постановке вопроса ответ пришел сразу же.
– А потом дорога, – довольно сказал он, чуть улыбаясь.
– А как же столица? – ехидно спросила Поля. – Все-таки в город приехал, а?
– Из города я как раз уехал, – ответил он, – а приехал в комплекс сросшихся деревень.
– Тяжелая вещь бодун, – с показным состраданием вздохнула Поля. – Ебет во все дыры, как Иван Сусанин. Пиздец просто.
– Кстати, о пионерах. – вдруг сказал Митя, – А вот, скажем, хоть одно предложение без матюков ты можешь произнести? Или почетного титула московской гуманитарной интеллигентки тебя сразу же лишат? Да еще и из тусовки попрут на хер? Или из Иняза? Ну попробуй хоть раз в жизни. Запрем все двери и окна. Шторы опустим. Никому не скажу. Обещаю.
– Ладно, квиты, – ответила Поля, тоже заулыбалась и замолчала. На этот раз надолго.
Митя допивал кофе; казалось, что остатки отходняка ушли совсем, а в гостиной ждали переплеты знакомых книг. Во всех интеллигентных домах были одни и те же знакомые книги. «Ты знаешь, сколько в Штатах книг, которые у нас надо месяцами искать по спецхранам?» – как-то сказал папа дяде Валере. «Только их никто не читает, – ответил дядя Валера. – Ни их, ни другие. Когда книги перестанут быть общими, их и у нас перестанут читать». – «Это ты для политинформации прибереги, – недовольно ответил папа. – Капитализм, в отличие от развитого социализма, очень рациональная система устройства общества. Никто бы не стал хранить в библиотеках книги, которые никто не читает. Их бы начали выбрасывать». – «Ну и начнут, – не унимался дядя Валера. – Сделают автостоянку. И дома всем неожиданно начнет не хватать места. Еще вспомнишь мои слова». Но пока перед Митей сидела светлая, как оказалось, не так уж и сильно повзрослевшая, до раздражения ехидная Поля, а за стеной ждали мягкая домашняя кровать и знакомые книги до потолка.
Уже прижавшись к подушке, но от переутомления продолжая скользить по поверхности полусна, Митя услышал, как Поля тихо колбасится где-то за стенкой. Было похоже, что ее день в самом разгаре и что для нее это было вполне естественным графиком. «То ли Иняз не требовал ранних подъемов, – с легкой завистью подумал он, все же засыпая, – то ли она на них старательно била болт». Проснувшись утром, взглянув на загоревшееся голубым высокое московское небо, Митя постарался ее не разбудить и отправился гулять по знакомой, но неожиданно и не вполне знакомой квартире. Сначала он собирался просто найти в гостиной какую-нибудь книгу и забраться с ней назад в кровать, но его взгляд зацепился за сияющее синее небо. Митя задернул тюль. «А еще странные у них в Москве рамы, – подумал он. – Не золоченые дореволюционные, вроде тех, которые не сожгли в блокаду или восстановили, пока еще были живы старые мастера, но и не простой современный багет. Какие-то модерновые, выпендрежные, как будто это не они обрамляют картину, а картины с неловкостью наполняют выставленные на стене рамы». Эту мысль, конечно, можно было продолжить, но слушателей не было, и Мите ничего такого не захотелось. Точнее ее, разумеется, следовало изложить Поле, но гнать подобную пургу перед самим собой было изрядно неловко. Он оделся и, стараясь не топать по паркету, босиком отправился на кухню. Дверь Полиной спальни была открыта, и он услышал, как она зашевелилась в постели. Митя тихо заглянул в холодильник, потом приоткрыл одну из дверец навесного шкафа слева от холодильника. Полино шебуршение стало отчетливее.
– Чего, Склифосовский, хавчик ищешь? – спросила она еще полусонным голосом через две раскрытые двери.
– Да спи ты, – ответил Митя, подойдя поближе к ее комнате. – Не хотел хлопать дверями, чтобы тебя не разбудить. Я и так на тебя свалился.
– Заходи, заходи. Что ты стоишь в коридоре, как индейцы у парадного подъезда.
Митя послушно вошел и остановился прямо за порогом; в комнате был сарай-бату. Поля перевернулась на спину и подтянула одеяло повыше, почти на плечи.
– Да я так, – сказал он, все еще пытаясь извиняться, – кофе хотел сварить с утра. Прости, пожалуйста, что разбудил.
Поля подняла голову над подушкой, обеими руками продолжая натягивать одеяло на самые плечи. «Какая она стала красивая, – неожиданно для себя подумал Митя. – И хорошая».
– Я же тебя, блядь, вчера поила, – удивленно сказала она. – У вас что, в Питере бразильские плантации? В который раз замечаю. Нормальные люди просят денатурата, а вам вечно кофе. Вчера вечером думала, что потом полночи будешь бродить, а через пятнадцать минут уже был храп на всю квартиру.
– Я что, правда храплю?