Воскресный день
Шрифт:
Лёшка говорил негромко, и от этого его слова звучали зловеще весело. Аделаида багровела и молчала, не зная, как реагировать, обескураженная и растерянная, только обиженно фыркала.
Что тогда говорил математичке историк – тайна, покрытая мраком. Но нас распустили по домам, обещая озвучить наказание завтра.
Утром в школе около доски объявлений стояла толпа. При нашем появлении, она расступилась. Ребята сочувственно что-то говорили, ободряли, хлопали по плечу, ругали математичку и Лерку Гусеву с ее противной мамашей.
Приговор гласил: «Спортивную команду класса, где произошёл инцидент и срыв урока математики в составе учеников Кахи Чкония, Александра Дунаева, Алексея Омельченко и Сергея Агафонова лишить поездки на соревнования по легкой атлетике в Батуми». Мы оторопели. Удар был ниже пояса.
Крупными буквами, красным цветом были подчеркнуты фамилии лучших учеников 10-го «А». Кроме того, всей нашей компании объявлялся выговор по комсомольской линии с занесением в учетную карточку комсомольца. Под приказом стояла твёрдая подпись Гангрены – нашего справедливого директора – Эммы Гарегеновны Атамалян. Мы отошли совершенно растерянные и поникшие. Два наказания за один и тот же проступок! Как же так?
Я помню почерк секретарши Лидочки, которым был записан тот выговор в мой комсомольский билет, но сам билет, увы, не сохранился. Украшенный двумя взысканиями и карточкой учета уплаченных комсомольских взносов, он был украден вместе с сумочкой, привезённой папой из Риги.
Его утащили на вокзале южного маленького городка сразу после выпускного. Особенно я жалела о косметичке, в которой лежал флакончик модных в то время духов под интригующим названием «Может быть». Сейчас вспоминать об этом смешно, но тогда…
Первым уезжал из городка Сашка Дунаев. Уезжал в Тбилиси – поступать в Артиллерийское училище. На проводы пришла вся наша компания. И вот там-то я и простилась с новой сумочкой и с комсомольским билетом.
В то утро, мы не знали и не могли себе представить, что пройдёт не так много времени, и мы будем расставаться не только с идеологическими документами юности, но и со своей страной.
Тогда выговор по комсомольской линии обещал множество неприятностей. Но ожидание наказания за украденный билет не могло сравниться с запретом на поездку в Батуми, где должны были проходить краевые соревнования. Запрет перечёркивал полгода нашей работы и воспринимался нами как трагедия.
После сорванного урока и комсомольского собрания наказали не только спортивную команду, сняв с соревнований, но и нас – группу поддержки. Тоню Назаренко – редактора школьной стенгазеты, ответственную за выпуск, Мамуку Маитурадзе – фотографа и меня – автора школьной газеты и радиопередач, обычно писавшую очерки и стихи на злобу дня. И даже Мышку – Софью Смирнову – распорядителя, казначея и ответственного хранителя спортивного инвентаря. Соревнования начинались через два дня в первые дни весенних каникул в Батуми.
После уроков мы остались в пустом классе. Рядом в смежной комнатке-лаборатории методично капала вода из крана и громко стучала в старой раковине. Мы чувствовали себя опустошёнными и несчастными. Спортсмены молчали. Тоня Назаренко – наш ответственный редактор безучастно смотрела в окно. Мамука Маитурадзе – пытался её утешить. Но Тоня раздражалась, и даже в сердцах, прикрикнула.
– Что ты крутишься, как волчок? Не можешь посидеть на одном месте? Не мельтеши перед глазами. И без тебя тошно. Лучше б придумал, что нам делать. Или кран почини – слушать невозможно!
Мамука тоскливо посмотрел на Тоню, покорно поднялся и побрёл в лабораторию. Возясь с краном, он прокричал:
– Я придумывать не мастак. Что делать? А я откуда знаю? У тебя в распоряжении вон сколько народа! Пусть придумают!
Сонька Смирнова, безнадёжно вздохнула:
– Соревнования по легкой атлетике, через два дня! В Батуми! Как мы доедем? На чём? Что тут придумаешь? – она беспомощно развела руками.
– Так готовились! Так хотели поехать! – Сонька заплакала…
Мамуке удалось прикрутить кран, и он, отливающий синевой, с горящими сливовыми глазами, выскочил из комнатки и закипел:
– Я придумал! – закричал он, – Грандиозный план!
Все с интересом уставились на Мамуку.
– Надо пойти к Гангрене и поставить вопрос ребром: как это вообще возможно – лишать межобластных соревнований лучших спортсменов школы? А если она не согласится – устроить бойкот урокам математики и потребовать отстранение Маргариты Генриховны от преподавания в параллели 10-х. Можно и повод придумать, например, из-за невозможности найти общий язык с учениками и чёрствость характера.
Он кипятился, бегал вокруг нас по классу, краснел и воздевал руки к небу, ссылался на принцип демократического централизма – основу управления.
– К Гангрене ты пойдёшь? – наконец, хмуро спросил Лёшка-комсорг.
– Я? Почему я? – Мамука смутился. Все вместе… Можно было бы пойти всем, – забормотал он, и его щёки с пробивающейся черно-синей растительностью побагровели.
– Ты, Мамука, обвиняешь Гангрену в непоследовательности, – встрял печальный Граша, – А это не её принцип.
– Почему? – горячился пришедший в себя Мамука, – придём все вместе, толпой, потребуем!
Это же не для себя! Это честь школы! – Мамука с надеждой на поддержку смотрел то на Лёшку, то на Сергея, то на девчонок.
– Как ты себе это представляешь? – Каха Чкония усмехнулся, – Сначала Гангрена подписывает приказ, вывешивая его на всеобщее обозрение, а потом, мы, значит, приходим, смело требуем, и Гангрена пятится назад. Так, что ли?
Мамука сидел опечаленный…
– Но нельзя же смириться. Форму вон купили. Столько сил потратили, но достали! Фотоаппарат новый. Зачем все это?
– Язык зря не вываливай! Молчание – золото, знаешь? – Лёшка внимательно посмотрел на Мамуку, тот опять сник.
Нечего было даже думать о том, что наша Гангрена вдруг расчувствуется и отпустит нас на соревнования после всего, что произошло. Наша директриса, прошедшая войну с первых дней до Берлина, отличалась строгим характером, непоколебимой решительностью и отвагой. По городку ходила легенда, что Эмма Гарегеновна одна усмирила шестерых приезжих строителей.