Воскресшая жертва
Шрифт:
Я предложил коньяк «Курвуазье».
— Заказывайте вы. Я не могу произнести это название.
После некоторой паузы он продолжил:
— Послушайте, мистер Лайдекер, есть вещь, которую я хочу знать. Почему она все время откладывала свадьбу? Она же была в него влюблена, по всей квартире были разбросаны его фотографии, и все-таки она все время откладывала это событие. Почему?
— Всем известное проклятие золота.
Он покачал головой:
— Карпентер и я говорили об этом. Этот парень довольно порядочно ведет себя в отношении денег, если только мужчина может быть порядочен, беря деньги у женщины. Но вот что меня занимает.
— Она устала. Хотела отдохнуть.
— Если все повторяют одно и то же — это оказывается самым легким ответом, можете мне поверить, это ерунда.
— Вы полагаете, что Лора искала предлог, чтобы оттянуть свадьбу? Что она не ждала этого праздничного дня, как его ждут взволнованные и счастливые невесты?
— Возможно.
— Странно, — вздохнул я, — невероятно странно и трагично, что мы здесь с вами сидим за тем самым столиком, под той же самой поникшей зеленью, слушаем ее любимые мелодии и страдаем от собственной ревности. Подумайте только, она мертва, мертва!
Он нервно вертел бокал. Вглядываясь темными глазами в тонкую паутину моих оправданий, он спросил:
— Если вы к ней так хорошо относились, почему вы ничего не предприняли в отношении Шелби?
Я презрительно посмотрел на него в ответ на его испытующий взгляд.
— Почему?
— Лора была взрослой женщиной. Она дорожила своей свободой и ревностно ее оберегала. Она прислушивалась к тому, что ей подсказывало сердце. Или полагала, что прислушивается.
— Если бы я был с ней знаком… — В голосе зазвучало мужское всесилие, но он замолк, так и не договорив.
— Как вы противоречивы, Макферсон!
— Противоречив? — громко повторил он. Несколько человек с удивлением посмотрели на нас. — Я противоречив. Ладно, а все остальные? А она? Куда ни посмотрите, везде противоречия.
— Именно противоречия делают для вас Лору живой. Сама жизнь соткана из противоречий. Лишь смерть постоянна.
С глубоким вздохом он решил освободиться еще от одного тягостного вопроса:
— Она когда-нибудь говорила с вами о «Гулливере»?
Мысленно я поспешил вслед за ним:
— Полагаю, это одна из ее любимых книг.
— Откуда вы знаете? — спросил он с вызовом.
— Ваша хваленая наблюдательность горько подводит вас, милый человек, если вы считаете, что я не заметил, какую книгу вы так внимательно изучали в воскресенье в ее квартире. Мне хорошо известна эта книга. Это старое издание, я велел переплести эту книгу в сафьян.
Он застенчиво улыбнулся:
— Я так и знал, что вы за мной шпионите.
— Но вы ничего не сказали, потому что хотели, чтобы я думал, что среди лилипутов вы ищете ключ к разрядке убийства. Если вам это приятно, молодой человек, я могу подтвердить, что она разделяла ваши литературные симпатии.
Благодарность его была принята. Я посчитал, сколько дней прошло с тех пор, когда он говорил о Лоре как об обманутой даме. Если бы я ему сейчас об этом напомнил, осмелюсь утверждать, он бы накинулся на меня с кулаками.
Прекрасное сочетание хорошей еды, вина, музыки, бренди и взаимной симпатии вызывали его на откровенность. И это было очень трогательно.
— Мы жили в полумиле друг от друга более трех лет. Наверно, садились
— Поразительные совпадения, — заметил я.
Ирония не была замечена. Он сдался.
— Мы, должно быть, часто проходили друг мимо друга по улице.
Таково было то слабое утешение, которое он находил на фоне всех мрачных фактов. Именно тогда-то я и решил написать об этом несостоявшемся романе, таком хрупком и таком типичном для Нью-Йорка. Прекрасная история в духе О’Генри. Я даже мог себе представить, как, работая над ней, старый Сидней Портер содрогается от приступа кашля.
— Прекрасные ножки, — негромко пробормотал он. — Первое, на что я смотрю, это на ножки. Прекрасные.
Музыку выключили, большинство посетителей покинули сад. Мимо нашего столика прошла пара. У девушки, как я заметил, были красивые ноги. Марк не повернул головы. В это короткое мгновение он мысленно представлял себе встречу в аптеке Суортса. Он покупал табак для трубки, она опускала десятицентовую монету в автомат, продающий почтовые марки. Она могла бы уронить кошелек. Или, может быть, в глаз ее попала соринка. Она бы произнесла одно только слово «спасибо», но для него сладко зазвенели бы звуки колокольчиков и божественных арф, они слились бы в единый мощный поток. Взгляд на ее ножки, обмен взглядами — и все было бы так же просто, как у Чарлза Бойера и Маргарет Салливен.
— Вы когда-нибудь читали мой рассказ о Конраде [9] ? — спросил я.
Мой вопрос прервал его юношеские мечтания. Он посмотрел на меня несчастными глазами.
— Это легенда, которую рассказывали примерно семьдесят пять лет назад в Филадельфии, распивая за столом портвейн и покуривая сигару, — легенда, которую шепотом и в более мягких тонах передавали друг другу женщины, сидя за вышиванием или макраме. В последнее время эту историю приписывают мне, но я не ставлю ее себе в заслугу. Это история, достоверность которой подкрепляется ее воздействием на скучных людей, известных своей честностью и отсутствием фантазии. Я имею в виду секту меннонитов из Пенсильвании.
9
«Конрад из Ливана», опубликован в сборнике Уолдо Лайдекера «Февраль, единственный февраль» (1936 г.).
Конрад был одним из них. Рослый, грубый парень, более пригодный для того, чтобы разводить брюкву, чем предаваться суеверным фантазиям. Однажды, работая в поле, он услышал на дороге сильный шум. С мотыгой в руке он побежал к тому месту, откуда доносился звук. Телега столкнулась с элегантной коляской. К своему удивлению, Конрад обнаружил, что вместо мотыги он держит в объятиях женщину.
Среди меннонитов, которые хвастались тем, что их простота всем известна, пуговицы считались неподобающим украшением. К тому времени своей жизни Конрад видел только девушек в выцветших хлопчатобумажных одеждах, крепко стянутых на груди булавкой, чьи волосы, похожие на проволочки, заплетались в косички и свисали с висков. На Конраде была синяя рабочая блуза, плотно закрытая до подбородка, у него были тонкие бакенбарды, при этом растительность напоминала обезьяний мех. И это среди его народа считалось признаком благочестия.