Воскресшие боги (др. изд.)
Шрифт:
Теперь ты знаешь, Лодовико, Как тех страдание велико, Кто говорит: я счастлив был!
Пламя в последний раз вспыхнуло, озарило своды башни, бога Меркурия над дверью казнохранилища -- и потухло. Герцог вздрогнул, ибо угасание догоревшей свечи было дурною приметою. В темноте, ощупью, чтобы не будить Ричардетто, он подошел к постели, разделся, лег и на этот раз тотчас уснул.
Ему приснилось, будто бы стоит он на коленях перед мадонною Беатриче, которая, только что узнав о любовном свидании мужа с Лукрецией, ругает и бьет его по щекам. Ему больно, но не обидно; он рад, что она опять жива и здорова. Покорно подставляя лицо свое под удары,
Когда он проснулся, свет утра брезжил в окнах. Рыцари, вельможи, ратные люди, немецкие наемники, которые должны были сопровождать его в Германию,-всего около трех тысяч всадников -- ожидали выхода герцога на главной аллее парка и на большой дороге к северу -- к Альпам.
Моро сел на коня и поехал в монастырь делле Грацие последний раз помолиться над гробом жены.
С первыми лучами солнца печальный поезд тронулся в путь.
Вследствие осенней непогоды, испортившей дороги, путешествие затянулось более чем на две недели.
Восемнадцатого сентября, поздно вечером, на одном из последних переходов, герцог, больной и усталый, решил переночевать на высоте в пещере, служившей приютом пастухов. Не трудно было найти более спокойное и удобное убежище, но он выбрал нарочно это дикое место Для свидания с отправленным к нему послом императора Максимилиана.
Костер озарял сталактиты в нависших сводах пещеры. На походном вертеле жарились фазаны для ужина. Герцог сидел на походном ременчатом стуле, закутанный, с грелкой в ногах. Рядом, ясная и тихая, как всегда, с домашним хозяйственным видом, мадонна Лукреция приготовляла полоскание от зубной боли, собственного изобретения, из вина, перца, гвоздики и других крепких пряностей: у герцога болели зубы.
– - Так-то, мессер Одоардо,-- говорил он послу императора, не без тайного самодовольства утешаясь величием собственных бедствий,-- вы можете передать государю, где и как встретили вы законного герцога Ломбардии!
Он был в одном из тех припадков внезапной болтливости, которые теперь иногда овладевали им после долгого молчания и оцепенения.
– - Лисицы имеют норы, птицы -- гнезда, я же не имею Места, где приклонить голову!
– - Корио,-- обратился он к придворному летописцу,-- когда будешь составлять хронику, упомяни и об этом ночлеге в пастушьем вертепе -последнем убежище потомка великих Сфорца, из рода троянского героя Англа, Энеева спутника!
– - Синьор, ваши несчастья достойны пера нового Тацита!
– - заметил Одоардо.
Лукреция подала герцогу зубное полоскание. Он взглянул на нее и залюбовался. Бледная, свежая, в розовом отблеске пламени, с черными гладкими начесами волос на ушах, с бриллиантом на тонкой нити фероньеры посредине лба, смотрела она на него с улыбкой материнской нежности, немного исподлобья, своими внимательными, строгими и важными, как у детей, невинными глазами.
"О милая! Вот кто не предаст, не изменит",-- подумал герцог и, окончив полоскание, молвил:
– - Корио, запиши: в горниле великих страданий познается истинная дружба, как золото в огне. Карлик-шут Янакки подошел к Моро.
– - Куманек, а, куманек!--заговорил он, усаживаясь в ногах его и дружески хлопая герцога по колену.-- Чего ты нос повесил, как мышь на крупу надулся? Брось, право, брось! От всякого горя, кроме смерти, есть лекарство. И то сказать: лучше быть живым ослом, чем мертвым государем.-- Седла!
– - закричал он вдруг, указывая на кучу сбруи, лежавшей на полу.-- Куманек, посмотрика: ослиные седла!
– - Чему же ты обрадовался?
– - спросил герцог.
– - Старая басенка, Моро! Не мешало бы и тебе напомнить. Хочешь, расскажу?
– - Расскажи, пожалуй!..
Карлик привскочил, так что все бубенчики на нем зазвенели, и помахал шутовской палкой, на конце которой висел пузырь, наполненный сухим горохом.
– - Жил да был у короля неаполитанского Альфонсо живописец Джотто. Однажды приказал ему государь изобразить свое королевство на стене дворца. Джотто написал осла, который, имея на спине седло с государственным гербом -- золотой короной и скипетром, обнюхивает другое, новое седло, лежащее у ног его, с таким же точно гербом.-- Что это значит?
– - спросил Альфонсо.-Это ваш народ, государь, который, что ни день, то желает себе нового правителя,-- ответил художник.-- Вот тебе и вся моя сказочка, куманек. Хоть я и дурак, а слово мое верно: французское седло, что нынче миланцы обнюхивают, скоро им спину натрет,--дай только ослику вволю натешиться, и старое опять покажется новым, новое-старым.
– - Stulti aliquando sapientes.-- Глупые иногда мудры,-- с грустной усмешкой молвил герцог.-- Корио, запиши...
Но на этот раз не суждено ему было произнести достопамятного изречения: у входа в пещеру послышалось фырканье лошади, топот копыт, заглушенные голоса. Вбежал камерьере Мариоло Пустерло с испуганным лицом и что-то прошептал на ухо главному секретарю, Бартоломео Кальке.
– - Что случилось?
– спросил Моро. Все притихли.
– - Ваше высочество...-- молвил секретарь, но голос его дрогнул, и, не кончив, он отвернулся.
– - Синьоре,-- произнес Луиджи Марлиани, подходя к Моро,-- Господь да сохранит вашу светлость! Будьте готовы ко всему: недобрые вести...
– - Говорите, говорите скорее!
– - воскликнул Моро и вдруг побледнел.
У входа в пещеру, среди солдат и придворных, увидел он человека в кожаных высоких сапогах, забрызганного Грязью. Все расступились молча. Герцог оттолкнул от себя мессера Луиджи, бросился к вестнику, вырвал у него из рук письмо, распечатал, пробежал, вскрикнул и повалился навзничь. Пустерло и Марлиани едва успели его поддержать. Боргонцо Ботто извещал Моро о том, что семнадцатого сентября, в день св. Сатира, изменник Бернардино да Корте сдал миланский замок маршалу французского короля, Джан-Джакопо Тривульцио.
Герцог любил и умел падать в обморок. Он иногда пользовался этим средством, как дипломатической хитростью. Но на этот раз обморок был непритворный.
Долго не могли привести его в чувство. Наконец он открыл глаза, вздохнул, приподнялся, набожно перекрестился и проговорил:
– - От Иуды до наших дней не было большего предателя, чем Бернардино да Корте! И более в этот день не произнес ни слова. Несколько дней спустя, в городе Инсбруке, где император Максимилиан милостиво принял Моро, в поздний час ночи, наедине с главным секретарем Бартоломео Калько, расхаживая по одному из покоев во дворце кесаря, герцог сочинял, а мессер Бартоломео записывал доверительные грамоты двум послам, которых тайно отправлял Моро в Константинополь к турецкому султану.