Восьмой дневник
Шрифт:
«Ваше…» – хрипло сказал граф, но Николай его досадливо перебил: «Полноте, при том посещении Благовещенска я был всего лишь полковником, оставьте все формальности в покое». После чего сухо, но учтиво мне кивнув, со словами: «Здравствуйте, Антон Павлович!» – он пожал руку Чехову. Я ничуть не огорчился, отчего-то ясно понимая, что живому человеку эта тень не может предложить рукопожатие. Чехов радостно улыбался, левой рукой вытягивая пенсне из верхнего кармашка сюртука. А Николай уже протягивал руку кому-то за моей спиной. Я обернулся: позади меня стоял высокий седобородый человек с очень простонародным симпатичным лицом. Он приветливо поклонился мне и тихо сказал: «Чурин». – «Я узнал вас, – ответил я ему так же тихо, – я только что видел вашу мемориальную доску». Он беззвучно рассмеялся.
«Надо бы выпить, господа, – решительно сказал цесаревич. – Я хотя недавно произведен в святые, но надо выпить. Кто-нибудь сбегает?» – Он усмешливо смотрел на меня. «У меня всё есть, бегать не надо!» – Чурин приподнял чёрный саквояж, стоявший у его ног. «Вы в своём амплуа, – похвалил его цесаревич. – Где присядем?» Граф Муравьёв-Амурский по-мальчишески махнул рукой куда-то за арку. «Давайте возле лысого бандита», – сказал он, и все согласно засмеялись.
Больше всего мой сон напоминал кино, где отсутствовали промежуточные кадры. Мы все уже сидели в парке, ловко подогнув под себя ноги, а над нами возвышался бронзовый Ленин с протянутой в грядущее рукой. Небольшая кучка сучьев разгоралась неохотно, и Чехов подтапливал её листами
«За Россию, господа!» – чуть командирским тоном сказал цесаревич, и мы все дружно чокнулись. Никто не стал разворачивать свой бутерброд, и Чурин, засмеявшись, аккуратно налил нам по второй.
– А Россию это вы просрали, – громко произнёс откуда-то сверху картавящий голос. Я поднял голову. Бронзовый Ленин, так же неподвижно простирая руку вперёд, смотрел на нас живым и гневным взглядом. Я недоумённо глянул на собутыльников.
– Он тут никогда не был и поэтому не может воплотиться, – снисходительно пояснил мне Муравьёв-Амурский. – Впрочем, с ним и пить никто не стал бы.
И тут я заметил далеко за его спиной какие-то перебегающие за деревьями фигуры. Взгляд сфокусировался: нас со всех сторон окружали милиционеры (полицейские теперь, но суть осталась прежней).
– Атас! – закричал я отчаянно. – Атас!
И проснулся. Во рту ещё стоял отчётливый вкус только что выпитой водки.
Большая обида постигла меня, кстати, в связи с этим замечательным сном. Несколько раз я рассказывал его друзьям на пьянках в Иерусалиме, и все как один с разной степенью насмешки говорили, что я всё придумал. О, если бы я мог придумывать такое! Я бы писал отменно выдающуюся прозу. Но я не в силах ничего сочинить, Бог обделил меня по этой части, я могу лишь описать увиденное или же случившееся. И вот я описал, а мне никто не верит. Глупо это и обидно.
Или вот ещё, к примеру. Как-то довелось мне отобедать у итальянской графини Пунто, очень древнего рода контессы (так по-итальянски именуется графиня). На лицах слушателей тут же возникает ухмылка: врёт, мол, сукин сын. А это чистая правда, и полно тому свидетелей. Во-первых, жена Тата (ну, жена в свидетели годится вряд ли), а ещё художник Саша Окунь и его жена Верочка. И были там другие люди, могут подтвердить. Посол Израиля в Италии, например. А его жена – троюродная Сашкина сестра, поэтому нас туда и пригласили. По дороге из Рима в графское имение жена посла рассказывала нам, как велики владения контессы вокруг её виллы, про сады, поля и виноградники. А ещё упоминался большой дом, точней – палаццо в Венеции на Гранд Канале, сплошь увешанное портретами именитых предков (кисти чуть не Тинторетто). Я всё это слушал, словно сказку про маркиза Карабаса. Контесса оказалась очень симпатичной женщиной (в годах, но без возраста), с ней рядом мне и выпало сидеть. На своём убогом, с варварским произношением английском я ей сообщил почти немедленно, что моя тёща – тоже графиня, что контессу, кажется, ничуть не удивило. В качестве горячей закуски принесли нам поленту (эдакая кукурузная каша, в Молдавии зовётся мамалыгой), которая была гарниром к роскошным лангустинам (нечто вроде раков и креветок, но весьма большие), щипчиками для разделки я воспользовался, искоса понаблюдав за остальными. И вина было в избытке, а что я к нему прохладен, я тактично умолчал. Несколько всё было чинно-церемонно, и нечаянно я эту скованность разрушил, когда принесли мясо. Оно было подано на большом подносе, где на краю лежала (итальянцы ведь отменные дизайнеры чего угодно) некая красивая вязаночка из цветов и листьев. Нас обслуживал весьма некрупный филиппинец в белоснежном костюме. Он обходил стол по кругу, и каждый брал себе кусок ещё дымящегося мяса. Когда очередь дошла до Сашки, я не удержался и по-русски сказал ему через стол: «Букет не ешь, это на всех». Сашка невольно ухмыльнулся, посол спросил, что сказал ему этот симпатичный джентльмен, Сашка перевёл, и все засмеялись. И пусть припишут мне манию величия, но атмосфера вдруг раскрепостилась, все заговорили оживлённее, и потекло уже привычное застолье. Я совершил бестактность, о которой не жалею, уже только за десертом. Принесли по рюмке густо красного вина, и нам контесса объяснила, что это земляничное вино, которое изготавливают специально для их семьи. Я отхлебнул глоток и, интимно наклонившись к контессе («Да ты её за плечи обнял», – врал потом Сашка), спросил, нет ли у неё чего-нибудь покрепче. Нам немедленно принесли маленькие стаканчики лимончеллы – хоть и ликёр, но всё-таки с градусом. Тихо выругав себя, что не попросил виски, я принялся за эти стаканчики. Филиппинец меня понял правильно и, как только я взглядывал на него, приносил добавку. Так замечательно прошёл обед, после чего расположившаяся к нам контесса показала нам с Сашкой свой дом. На стенах у неё висели картины XV века, по которым некогда выкладывалась мозаика в каком-то знаменитом соборе. А ещё я помню оружейную комнату, где в деревянных стойках было штук пятнадцать разных ружей («Муж любил охоту, – пояснила контесса, – а вы любите охотиться?» – Мы с Сашкой закивали, чтоб не уронить мужскую честь). А в спальне у контессы на прикроватной тумбочке лежала Библия. Это был муляж: внутри хранился револьвер. «На всякий случай», – туманно пояснила владелица. Словом, всё прошло прекрасно, кроме расставания, когда я совершил недопустимую оплошность. Невдалеке от нас, бормочущих прощальные слова, стоял филиппинец, явно готовый ещё раз принести лимончеллу. И я, наклюкавшись до полной приятности, никак не мог не пожать ему руку. Он в ужасе посмотрел на контессу, полагая, что его теперь уволят непременно и немедленно, но хозяйка только благосклонно улыбнулась. К этому добавить надо, что одеты были мы все четверо чисто по-израильски, то есть как изрядно обтерхавшиеся в странствиях туристы. Так что у контессы тоже наверняка сохранились о нас тёплые воспоминания.
В Благовещенске образовался у нас небольшой перерыв, как бы антракт в три дня, и мы с приятелем моим (импресарио по совместительству) решили умотать в Китай. Он был тут рядом, и уж очень был велик соблазн. Так мы и сделали.
Нынче Харбин – большой китайский город, десять миллионов населения. Высоченные жилые дома, бетонное вознесенное кружево дорожных развязок, тысячи машин и много ультрасовременных офисных зданий. Возле входа в некоторые из них – два громадных золочёных льва, знак того, что дела у этой фирмы движутся особенно отменно. Я очень благодарен Харбину за странное чувство, оба дня владевшее мной: я ощущал себя исконным и кондовым русским человеком, россиянином, который вознамерился сыскать следы большого куска своей отчизны, канувшего в никуда острова русских поселенцев. Ибо чуть меньше века назад в Харбине (кстати, построенном россиянами) жили четверть миллиона беженцев из России, взбаламученной сначала революцией, а потом – свирепой гражданской бойней. В Харбин, построенный в самом-самом начале века, где жили только работники Восточно-Китайской железной дороги, хлынули густые толпы из Сибири и Дальнего Востока. Остатки армии Колчака, белые партизаны из великого множества разных отрядов, успешливые предприниматели из этих неоглядных пространств, и все-все-все, кто справедливо опасался жить при новой власти, уже крепко обнаружившей свой характер. Разумеется, русская эмиграция в Харбине была не столь богата талантами, как та, что была в Праге, Берлине и Париже, но зато и талантливых людей практической складки в ней было несравненно больше. Ремесленники всех мастей, инженеры и техники, купцы, строители. Харбин стал процветать и расти с невиданной быстротой. Что не могло не сказаться и на культурной жизни города, где вскоре появились опера и оперетта, балет, театр, библиотеки, симфонический оркестр, одиннадцать кинотеатров и двадцать три церкви. Издавалось несколько журналов и десятка два больших газет. Четыре института здесь открылись, школы и гимназии. И не всё исчезло, кануло, сровнялось с землёй. Центральная улица города имеет и какое-то китайское название, но до сих пор сами китайцы именуют её Арбатом, как назвали её некогда россияне. Улицу эту образуют десятка два зданий, невысоких на современном фоне, но изумительной красоты, моего любимого архитектурного стиля арт нуво (или модерна, как ещё его называют). Всё это выстроили россияне в бытность своего тут проживания. А вечером, гуляя тут, я обнаружил на нескольких из них мемориальные таблички на китайском и английском языках. После фамилии архитектора в скобках было аккуратно обозначено, что он еврей. Китайцам почему-то было это важно. Вообще китайцы имеют о нас, очевидно, несколько преувеличенное представление, ибо в их книгах, обучающих бизнесу, то и дело встречается поощряющий призыв – «зарабатывать деньги, как евреи» и «добиваться успеха, как евреи». Впрочем, эта находка ничуть не остудила мои великорусские азарт и интерес, и то печаль, то восхищение испытывал я эти два дня, ища российские следы.
Нам с приятелем повезло сразу же по приезде. Бредя по этой пешеходной улице Арбат, наткнулись мы на вывеску гостиницы «Модерн», немедля поселились в ней, а там, вдоль коридорчика, ведущего к номерам, в огромных шкафах располагался музей той бытовой утвари, что сохранилась тут с начала прошлого века. Здесь были самовар и чаша для глинтвейна, кофейник и ведёрко для шампанского, тарелки, ложки-вилки и ножи, салатницы, чашки, чайники и кастрюли, подсвечники и подстаканники. Всё это – из того красивого серебристого сплава (мельхиор, если не путаю), по которому сразу отличима утварь того времени. И телефонный аппарат тут был, и старинная пишущая машинка, и весы уже почти забытой конфигурации. И пела и гуляла моя русская душа посреди этого музейного великолепия. И фотографии висели на стене – Шаляпин в образе Бориса Годунова. Он приезжал сюда петь и останавливался в этой гостинице. Тут я схватил себя за руку и перестал минуты на три писать, чтобы остыло желание мельком заметить, что я жил как раз в том самом номере. Но сюда приезжали петь и Мозжухин, и Лемешев, из Шанхая наезжал несколько раз Вертинский, Дягилев тут был с балетом – очень всё-таки высока вероятность, что я жил в какой-то из их комнат.
Приезжавшие беженцы довольно быстро находили работу. Судите сами: в центре Харбина до сих пор высится красивое здание – бывший торговый дом купца Чурина (да-да, того самого, с кем я во сне пил водку возле памятника Ленину). Так вот, работали на его торговые точки сразу несколько фабрик: табачная, колбасная, чайная, пивная и лакокрасочная. А ещё были заводы: кожевенный, мыловаренный, водочный. Работали механические и столярные мастерские, была даже собственная электростанция.
Харбин стремительно превратился в большой провинциальный русский город, живую иллюстрацию к книге «Россия, которую мы потеряли». Кошмарные российские бури того времени как бы ничуть его не касались. Но харбинцы жили не только собственными заботами. Так, например, в помощь голодающим Поволжья отсюда ушли, везя продовольствие, два десятка эшелонов по тридцать вагонов в каждом. А когда выяснилось, что в результате еврейских погромов на Украине осталось на грани голода множество детей, помощь пришла отсюда. А почти тысяча сирот в Харькове полностью перешли на содержание еврейской общины из Харбина. Вообще, евреи были очень заметной и процветающей группой в городе, и было их тысяч двадцать. Разумеется, построены были две синагоги, разумеется, открылась бесплатная столовая для неимущих (без различия национальности и вероисповедания), разумеется, появились больницы и дом для престарелых. Руководил общиной человек немыслимой энергии, ума и милосердия – доктор Кауфман. Такие люди специальных жизнеописаний достойны.
Нет, я погорячился, конечно, написав, что ветры времени обходили стороной этот островок покоя и благополучия. Споры о России и её судьбе тут не стихали и порою доходили до высокого накала. А ещё – мне это очень интересным показалось в читанных мной о Харбине книжках – тут возникла Русская фашистская партия, цель которой формулировалась ясно и однозначно: «Освобождение Родины от еврейского коммунизма любой ценой». Даже была открыта ими Высшая партийная школа. Несколько тысяч человек насчитывала эта организация. Но самое забавное в ней было – небывалое количество отребья, которое добывало деньги для нужд партийной жизни – точно так же, как большевики времён достославного Камо и ещё неизвестного никому Джугашвили: разбоем. Только не банки они грабили, а похищали людей и требовали выкуп. Всего за полтора года они похитили двенадцать человек (из которых восемь были, кстати, евреями, что много говорит об уровне еврейской жизни в городе). И нескольких убили, хотя выкуп был уплачен. Эту гнусную партию разогнали пришедшие сюда японцы.
Слегка мне надоело пересказывать прочитанное в книгах, и пора печально изложить, как размылся и канул в Лету этот островок российской жизни, Атлантида и град Китеж, если угодно. Многие разъехались кто куда: в Австралию, Южную Америку, Палестину (при японцах стали уезжать особенно активно). А потом наступил тридцать пятый год, советское правительство легко продало Китайско-Восточную железную дорогу, и работников её товарищ Сталин пригласил вернуться на родину. Пообещав, естественно, райское на ней блаженство. И на посулы эти клюнуло огромное количество людей. Зная о российских трудностях, все сбережения потратили они на всякие закупки – были среди них даже рояли. И поначалу всё сложилось хорошо – иные поезда (а тысячи семей поехали) встречали с духовым оркестром. И направляли в города – по большей части захолустные. Но это была родина, российская земля это была, и счастье возвращения пока ничем не омрачалось. Но примерно через года полтора где-то совсем наверху было решено покончить с поселившимися в Советском Союзе японскими шпионами – «так называемыми харбинцами», было написано в этом постановлении. В архивных бумагах, много лет спустя всплывших для прочтения, сохранились даже цифры из чекистского отчёта: арестовано пятьдесят тысяч, сразу же расстреляно – тридцать одна. Остальные, естественно, пошли в лагеря. Не очень-то большая цифра в мартирологе погибших в это время, но мы и говорим ведь о небольшом российском городе в Маньчжурии. А далее наступил год сорок пятый, и в Харбин вошла Советская армия. А за ней немедля – СМЕРШ, работники которого не подчинялись армейскому начальству. И расстрелы шли в Харбине ежедневно, а в Союз тянулись эшелоны, битком набитые людьми (белогвардейцы!). А одна существенная акция была виртуозно проделана комендантом города почти немедля по вступлении в Харбин: на встречу с маршалом Мерецковым были приглашены двести пятьдесят самых известных, именитых граждан. Среди них были юристы, врачи, предприниматели, руководители общин. И больше их никто не видел. Кроме одного: спустя шестнадцать лет доктор Кауфман вернулся к своей семье, которая уже давно жила в Израиле. Одиннадцать лет из этого срока доктор Кауфман провёл в лагерях, его спасла профессия, в которой он был очень талантлив. И в Израиле продолжал он работать врачом, и успел большую книжку написать о своём тюремно-лагерном прошлом. Так она и называлась – «Лагерный врач». Спокойный тон спокойного свидетеля поразил меня в этой книге. А мелкая одна история надолго в память врезалась. В тюрьме в Свердловске оказался с ним в одной камере земляк – харбинец. Председатель Верховного совета российской фашистской партии. Так вот этот председатель принялся с усердием влезать в доверие к тюремному начальству и вскорости стал камерным стукачом – «наседкой».