Восьмой поверенный

Баретич Ренато

— Ты что, видел ее?

— Дружище, даю голову на отсечение, что видел. Вот только что, в лесу. Между домом Селима и Переним Муром. Я чуть не обосрался от страха, а она в ту же секунду исчезла.

— А она тебе случайно не снилась на днях?

— Да, в прошлую ночь что-то такое снилось. Но только что я видел ее вживую, сто процентов.

— Муона. Это плохой знак.

— Кто? Она что, правда существует?

— Разумеется существует, ты же сам ее видел. Муона Квасиножич, супруга Бартула. Аборигенка из Австралии.

— Вот черт, аборигенка! А какого дьявола она здесь делает? Откуда, как, почему?!

—

Да что с тобой? Она его жена, вот и приехала вместе с ним, когда он решил вернуться.

— А как так получилось, что я только сегодня ее первый раз увидел?

— Не знаю, наши женщины не слишком общительны.

— О’кей, о’кей, о’кей… Ты только что сказал, что это плохой знак, если я ее видел. Я понимаю, что для меня это та еще встреча, но почему ты тоже считаешь это плохим знаком? И откуда ты знаешь, что я видел ее во сне?

— Ты сказал, что видел ее во сне, я только спросил, потому что…

— Погоди, погоди, еще кое-что, самое главное, — перебил его поверенный, набрал в грудь побольше воздуха и продолжал медленно, выделяя каждое слово. — Сколько еще аборигенов живет на этом острове?

— Ни одного, — засмеялся Тонино. — Уверяю тебя, только Муона.

— А палестинцы, эскимосы, курды… Или там чеченцы, шошоны… Как с ними обстоят дела?

— Никого из них, дорогой поверенный, здесь нет. Была еще тетя Изольда Смеральдич, с Филиппин, но она умерла лет пятнадцать тому назад. Сейчас Муона и твой приятель Ферхатович — единственные иностранцы на Третиче.

— Ты так думаешь…

— Точно, Синиша.

— Хорошо. А теперь расскажи мне об этом твоем плохом предзнаменовании.

— Ты, может быть, не поверишь, как, впрочем, поначалу не верили и мы. Муона, скажем так, владеет определенными сверхъестественными способностями, с помощью которых предупреждает людей о болезнях, которые им угрожают в ближайшее время.

— Да? А как она их предупреждает?

— Она является сначала во сне, а через пару дней и наяву.

— Да брось… А как она узнаёт, в чей сон нужно влезть? Объясни мне это, плиз.

— Хе-хе, этого она и сама не знает. Просто так случается, что в одну прекрасную ночь ей снится сон и в нем она видит человека, который в это время видит тот же самый сон, а в нем ее. Понимаешь?

— А как же, со мной ведь постоянно такое случается. Тонино, послушай, я знаю, что ты сердишься на меня за то, что я встречал Новый год у Ферхатовича, я понимаю, что ты сердишься на миллион других вещей, но, плиз, давай ты больше не будешь разводить меня и мучить этими вашими сказками. Серьезно, хватит…

Тонино помолчал пару мгновений, помыл нож и руки, потом спросил, строго и надменно:

— Перечислите мне, господин поверенный, все, что я до сих пор рассказывал о Третиче и его жителях и что позже оказалось ложью, вымыслом или клеветой.

Синиша медленно выдвинул стул и сел за кухонный стол. Ему пекло стопы, как будто через них вдруг стали вытекать все его силы и разум, убегая куда-то вниз, в заполненное раскаленной лавой подземелье этого проклятого острова. Он не мог вспомнить ничего такого, чем можно было бы парировать слова Тонино.

— Ты мне ни разу не соврал. Но мне кажется, что есть еще очень много того, о чем ты умалчиваешь.

Тонино достал из холодильника две банки пива, поставил их на стол и сел напротив Синиши.

— Я всегда готов ответить на

любой твой вопрос. Представь, на что бы это было похоже, если бы я говорил тебе вообще обо всем, даже когда ты не спрашиваешь. В конце концов, я же просто переводчик, не так ли?

— Если позволишь процитировать тебя же, — ответил Синиша, медленно открывая свое пиво, — ты, помимо прочего, еще и мой единственный друг на всем Третиче. Верь мне или нет, а это для меня важнее твоей переводческой деятельности. К тому же, переводчик мне уже едва ли требуется. Десяток-другой самых важных слов я выучил, да и с кем я здесь общаюсь? Все убегают от меня, хоть я и не даю повода, мне даже нечего им сказать и нечего у них спросить.

Тонино посмотрел в сторону, потом снова перевел взгляд на Синишу.

— Ты тоже моей единственный друг на этом острове, веришь мне или нет… Но ты думаешь только о том, как согнать нас на эти проклятые выборы и поскорее отсюда выбраться, либо впадаешь в какую-то нервозную апатию. Сколько раз ты говорил, что нам с тобой следует больше разговаривать, больше общаться? Но каждый раз это оказывалось просто примирительной фразой — и все. Согласись.

— Тонино… Сейчас я скажу банальность, но ничего лучшего на ум мне не приходит. Мост, мой дорогой друг, строят с двух сторон, а не только с одной…

— Так начинай, ради бога! Я готов приступить по первому твоему сигналу! Только, пожалуйста, пусть это будет не в тот день, когда с твоей стороны сверкают молнии и ураган вертит в вихре все вокруг себя, а тогда, когда будет хорошая погода и ты отложишь ненадолго все свои дела. Ты делал это уже миллион раз, а воз и ныне там.

— Черт возьми, это звучит так, как будто ты заранее готовил свою речь.

— По правде говоря, да, так и есть. Я просто ждал подходящего момента. Представляешь, я уже сам как раз хотел использовать твою метафору с мостом.

Оба засмеялись и чокнулись пивными банками.

— А скажи мне вот что, — сделав небольшой глоток, Синиша продолжил строить мост. — Я все хочу спросить, почему все здесь пьют пиво? Причем исключительно австралийское. Где ваше вино?

— Эх… Вино и есть главная причина, по которой мы пьем пиво. Болезнь виноградной лозы — так называемая пероноспора, пуо трецицьуонски пиорнишпуора — была главной причиной массовой эмиграции с нашего острова. Как, впрочем, и со Вторича, и с Первича, да и со всего хорватского побережья. Виноградники пришли в упадок. Ты сам видел, немного лоз растет только на северной части поля, повернутой к югу, где их лучше освещает солнце, а когда-то почти весь остров — по крайней мере, так мне рассказывали — был усажен виноградом. Его покупали виноградари из Сплита, Задара, Триеста, лодки в порту ударялись бортами, спеша доставить «трецицьуонский плоавац^[18]» на свои корабли. А потом, когда виноградники стали погибать, хватило пары лет, и всё: разруха, голод, эмиграция… И вот, в Австралии наши люди стали пить пиво, потому что ни один тамошний сорт вина им не понравился. Вернувшись, они привезли эту привычку с собой, а потом привили ее нам — тем, кто никогда не покидал Третича. Возвращаются они в солидном возрасте, у них уже нет сил работать на виноградниках. Некоторые из ностальгического чувства что-то делают, но урожай получается скудным, а вино — совершенно непохожим на то, что было раньше.