Воспоминание о дожде
Шрифт:
После того как мы с Варей освоили все окрестности, пришла пора заняться животным миром. Возможно, нас не оставляла тоска по сгинувшему на Ленинских горах зайцу. Как-то набрели на целое скопище ужей, причём я проявила первобытный ужас перед змеями, но Варя вспомнила, что Саныч их очень любит. С ужами разбирались, как когда-то с червяками, только поменявшись ролями. Варя ловила и запускала змей в ведро, а я, отвернувшись и трепеща, придерживала крышку. Наловили полное ведро, крепко-накрепко притянули крышку верёвкой, принесли в лагерь: «Это вам подарок!» И действительно, Саныч отнёсся к презенту с интересом и симпатией. Но вот незадача – ночью все до одного ужи выбрались из ведра и уползли, хотя ведро, казалось, было так плотно закрыто и перетянуто верёвкой. Мы долго восхищались: «Какие сильные, мускулистые!» В следующий раз набрали целое ведро лягушачьей икры и с помпой поднесли мальчикам. Тут уж Саныч не выдержал: «Что ж вы всякую дрянь собираете и нам дарите?»
Кстати, поженились Варька с Санычем тоже, можно сказать,
– Варька, уже февраль, надо готовиться!
– К свадьбе?
Они подали заявления в загс, и свадьба была назначена на двенадцатое апреля.
– К какой ещё свадьбе? К походу!
Через две недели после свадьбы, естественно, отправились на Плещеево, как всегда, с тридцатого апреля по середину мая, точное число возвращения в Москву назначалось в зависимости от довлевших над нами зачётов.
Мы быстро обжили Плещеево и славный город Переславль-Залесский и не возвращались больше сложным и длинным путём с пересадками через Загорск. Просто один раз сели на автобус в Переславле и вышли на московском автовокзале. Свежая листва флагами плескалась по ветру, по ведущему в область шоссе вилась летняя пыль. Но после плещеевского леса симпатичная окраина майской Москвы показалась мне насмешкой. «И это Москва?! – изумилась я. – Ой, какой район противный!» Что и говорить, гений места, обитающий не только на Берендеевом болоте, но и на каждом автовокзале, не спустил обиды. Вскоре меня распределят в подмосковный академгородок Курослеповку, а попасть в него можно только автобусом, отправляющимся с этого самого автовокзала…
После института ездить на Плещеево по разным причинам не получалось, и Варя с Санычем развелись. Варька вышла замуж за своего коллегу и уехала с ним в Америку, а Саныч и Бочков хоть и остались в Москве, но совсем пропали из виду. Я тоже вышла замуж, осела с семьёй в Курослеповке, в Москву выезжала редко и всякий раз вспоминала трепещущую молодую листву, завивающуюся клубами майскую пыль, наши рюкзаки и вёдра с засоленной рыбой, вытаскиваемые Серёжкой и Санычем из переславского автобуса, вот здесь, на этом самом месте… А потом началась сумасшедшая перестройка, её сменили совсем дикие «лихие девяностые» с борьбой за выживание. И тут мне стало казаться, что теперь я одна призвана хранить всю Ярославскую область и наполненное чудесами Плещеево озеро. Больше ведь некому. За Москву я почему-то не беспокоилась – устоит! А вот Плещеево… Муж не мешал мне хранить исполненное чудес озеро и даже с интересом рассматривал мутные чёрно-белые плещеевские фотографии, и я была ему за это благодарна. А ещё потом как-то незаметно прошло двадцать лет…
Я уговорила друзей поехать в выходные на Плещеево, благо оно совсем недалеко от Курослеповки, чуть больше ста километров. Всю дорогу рассказывала о сказочном озере, о зайце, щуках, ужах… Муж важно кивал, подтверждая. А приехав – ничего не узнала. Мы долго кружили, пытаясь хоть куда-то поставить машину – то детский лагерь, то санаторий-профилакторий, то ещё какой-то забор… Домика лесника нет и в помине… Да что забор! Что домик! Само озеро стало другим, изменились его очертания, исчез наш пляж-луг, перелесок превратился в густой лес, заболотились берега… И только монастырь по-прежнему светит из-за озера белой стеной, говорят, он теперь очень красивый, отреставрированный, богатый… Оказалось, двадцать лет – огромный срок. Всё меняется, становится неузнаваемым или исчезает безвозвратно, растворяется без следа. Остаётся только воспоминание – мутным, нечётким, расплывающимся старинным снимком, где мы с Варей – обе в свитерах, штормовках, резиновых сапогах – выглядываем из-под полога палатки, подставляем смеющиеся юные лица под моросящий дождь… Одно лишь воспоминание… Воспоминание о дожде.
Унас в Курослеповке
На остановке колыхалась очередь. Она была не слишком длинной, но зато непрерывно ширилась, расплывалась, произвольно меняла и без того непростую конфигурацию. Столь же сложным образом клубились над ней сигаретные дымы. Внезапно возникали и вновь заполнялись пустоты. Кое-кто из стоявших, завидев знакомых, перебегал ближе к началу. Другие, пересчитав по головам колыхавшихся впереди людей и безнадёжно махнув рукой, направлялись в другой конец автовокзала, где у столба по давнему негласному соглашению останавливались частники. Правда, там была своя, тоже довольно большая размытая очередь. А некоторые, озабоченно оглядев соседей и помявшись: «я отойду ненадолго…», с надеждой бежали к кассе. Последний автобус в Сосновку через Курослеповку отходил через пятнадцать минут. Это-то меня больше всего огорчало. В другое время я бы покорно стояла и рано или поздно достоялась бы. Но мысль о том, что автобус сейчас покатит домой, и я тоже могла бы, если бы хоть чуть-чуть подсуетилась… Суетиться не было сил. Да и в кассу, конечно, тоже очередь, и неизвестно, есть ли места. Но если бросить муравьиное копошенье здесь, очередь будет потеряна, потому что знакомых, как нарочно, никого и все беспрерывно бегают туда-сюда. На маршрутку тогда уже не сесть, частники – вообще ненадёжный вариант. Все три курослеповских «варианта» – маршрутка, автобус, частники – очень искусно разбросаны по разным углам вокзальной площади. Судя по всему, специально, так, чтобы отсюда не
«КаэС» – так наша молодёжь шифрует Курослеповку. Звучит загадочно и выпендрёжно. Моё же поколение, попавшее в Курослеповку в основном по распределению после институтов, называет её «наша деревня». Я «нашу деревню» тихо, про себя ненавижу – за то, что не Москва, за то, что все тебя знают и судачат, как в настоящей деревне. За то, что каждая встречная собака обязательно спрашивает «как дела?», а в ответ надо осклабляться и пороть всякую чушь, а то обидятся и будут за глаза говорить гадости. За настоящих, деревенских комаров, за хилые ёлки, за нездоровые ежевечерние туманы. За усиливающиеся с каждым годом пробки на узком Щукинском шоссе и вообще… есть за что. Но как-то Андрюша Орлов, наш краевед, сказал: «Мы должны любить Курослеповку хотя бы потому, что это родина наших детей», и я неожиданно для себя помягчела, что ли. «Должны любить» – это я понимаю. Андрюшину статью-исследование опубликовали в «Курослеповской газете». Курослеп – это такое растение, растёт на окрестных болотах, на всех мусорных свалках и к тому же ядовито. Однако на герб недавно организованного «муниципального образования “Городское поселение Курослеповка”» стараниями Андрюши и других немногочисленных энтузиастов был водворён диковинный куст с жёлтыми цветами, тропической роскошью своей едва ли не потеснивший областного Георгия с копьём и змеем. Такому бы кустику в диких лесах Амазонии цвести, а не на наших бедных торфяниках, дружно горящих каждое лето из солидарности, должно быть, со всеми остальными болотами Московской области.
Худой, скособоченный мужчина, стоявший за «стебельком», не меняя выражения бледного, застывшего в саркастической гримасе лица, начал возмущаться: «Как это так, к вам, молодой человек, подошли сразу шесть человек, надо же совесть иметь!» Тётеньки рядом поддакивали: «Как их воспитывают! Безобразие! А вы не знаете, маршрутка давно была?» Студенты не обращали на них ни малейшего внимания, дули своё пиво и гоготали, девчонки повизгивали. Этого мужчину я тоже знала – старший научный сотрудник. Мы с ним в одном отделе когда-то работали, некоторое время даже здоровались. Но просить его подержать для меня очередь, пожалуй, рискованно: он сейчас весь свет ненавидит, и меня в том числе. Я продолжала высматривать знакомых и уныло думала: «Бежать всё-таки или не бежать на автобус? Если бежать, то немедленно, десять минут осталось».
Новая перегруппировка в очереди прибила ко мне статного мужчину, лет за пятьдесят, скорее даже под шестьдесят: спокойные серые глаза, аккуратная русая борода с проседью, приятное открытое лицо… Этакий готовящийся к пенсии витязь. Но он не курослеповский! У нас таких нет, это точно! Может, ему надо в Щукино, а в нашу очередь он затесался по ошибке? Не то чтобы я знала наперечёт всё мужское население Курослеповки, но «витязь» явно выделялся из толпы моих земляков не статью даже, а естественным взглядом, доброжелательным выражением лица, всем своим нормальным, вот именно, просто нормальным человеческим обликом.
Дело в том, что чело почти каждой мужской курослеповской особи, а они в подавляющем большинстве своём старшие, главные, ведущие и прочие научные сотрудники, по бессмертному слову Толстого, всегда «отуманено идиотизмом», то есть тяжким сознанием собственной значимости и неоценённости. Всё это усугубляется постоянным и уже ставшим привычным злобствованием. Ведь этот юнец, нахально лезущий со своими приятелями перед тобой в маршрутку (а тебе из-за этого не хватит места!), – сынок того самого мерзавца, который тридцать лет назад украл твои бесценные результаты, а двадцать лет назад ещё и стал заведующим лабораторией… Подумать только – специальную лабораторию организовали под это убожество! Ну, ещё бы, тесть – академик… А вон за той бабой ты когда-то ухаживал, но она предпочла твоего друга, который к тому же очень непорядочно выступил против тебя на учёном совете. Потом-то эта особа его, конечно, тоже бросила и уехала за границу, теперь вернулась, кому она там нужна, старая дура, но ты не здороваешься ни с ней, ни с ним с того самого учёного совета… А вот с этим надутым болваном тебе, кажется, изменяла жена, впрочем, давно уже наплевать… Вот эта крашеная корова, бывшая одно время и твоей любовницей, потом со скандалом ушла из руководимой тобой группы и с тех пор в течение пятнадцати лет рассказывает всем, какое ты ничтожество… А вот у этого лысеющего господина единственная цель в жизни – опровергать гипотезу, развиваемую тобой уже четверть века… Что и говорить, тяжело жить у нас в Курослеповке!