Воспоминания и размышления о давно прошедшем
Шрифт:
А может быть в этом состоит смысл любого коллекционирования?
Поэзия
Так получилось, что именно любовь к бабочкам стала для меня первоначально пропуском в труднодоступный и закрытый для многих мир поэзии.
Помню, что как-то, находясь в пионерском лагере и ускользнув из палаты во время тихого часа (который был для меня настоящей пыткой, потому что я в детские годы никак не мог заставить себя спать днем), я случайно забрел на скрытую в лесу небольшую солнечную поляну, поросшую высокими, почти в мой тогдашний рост цветами и остановился в растерянности: цветы оказались живыми! Они взмахивали лепестками, переливались всеми цветами радуги, а сама поляна, казалось,
Весь день я испытывал странное ощущение, неведомое мне ранее: казалось, весь окружающий меня такой привычный мир изменился, чувства мои обострились до предела. Я впервые услышал неспешный разговор сосен, поскрипывающих под порывами свежего вечернего ветра, негодующий шум клена, пытающегося поймать ветер в свои сети, тоску и сырость оврага на краю лагеря. Я не понимал, что со мной происходит, но эти новые ощущения так захватили меня, что я старался избегать обычных пионерлагерных развлечений, чтобы как можно дольше продлить, чтобы невзначай не спугнуть этого странного очарования.
Тогда я, конечно, не понял, что это было первым прикосновением к тому, что позднее надолго стало самой большой радостью и смыслом моей жизни, прикосновением к поэзии. Ибо, на мой взгляд поэзия — это прежде всего особое мироощущение, сдвиг в обыденном восприятии окружающей нас действительности, делающий нас частью природы и мира в целом, сознающей себя в неразрывной связи с этим миром. Все остальное — поэтическая продукция, например, — это лишь ритмическая фиксация такого мироощущения, во многом связанная с чисто техническими возможностями субъекта поэзии.
А именно мое мироощущение непостижимым образом изменилось в тот день. Потом это странное и волнующее единение с окружающим меня миром прошло, и я вновь с наслаждением окунулся в обычную круговерть пионерлагерной жизни с кострами, линейками и военными играми, купанием и танцами в клубе перед отбоем. Но изредка пережитое когда-то ощущение возвращалось ко мне, и тогда я искал уединения и избегал своих друзей с их шумным лагерным времяпрепровождением.
Следующее соприкосновение с поэзией я пережил в 10-м классе физико-математической школы-интерната номер 45 в Ленинграде, где я учился после успешного выступления на Всесоюзной физико-математической олимпиаде 1965 года (я получил на этой олимпиаде диплом второй степени по математике). О замечательном времени, которое я провел в интернате, рассказывается в этой книжке, напомню лишь, что многие из моих друзей писали в ту пору стихи. Не миновал этой участи и я. Я тогда впервые познакомился с поэзией Саши Черного, и его показной антиэстетизм совершенно пленил меня. До сих пор вспоминаю его замечательные строки из стихотворения «Обстановочка»:
Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом, Жена на локоны взяла последний рубль, Супруг, убитый лавочкой и флюсом, Подсчитывает месячную убыль.Но настоящим открытием для меня, первым по той силе воздействия, которое он на меня оказал, стал ранний Маяковский. Я раньше и представить себе не мог, что возможно так писать о самых простых окружающих нас вещах, как будто они совсем не те, чем кажутся.
Стекают слезы с крыши в трубы, к руке реки чертя полоски; а в неба свившиеся губы воткнули каменные соски. И небу — стихши — ясно стало: туда, где моря блещет блюдо, сырой погонщик гнал устало Невы двугорбого верблюда.Мы с нашими молодыми студентами-воспитателями устроили вечер Маяковского, на котором читались его знаменитые «Облако в штанах» и «Флейта-позвоночник», и другие стихи раннего периода, с бурным и немного наивным обсуждением прочитанного.
Не могу отнести В. В. Маяковского к числу своих самых любимых поэтов, как и Сашу Черного, но именно под воздействием их произведений сформировалась моя первоначальная любовь к занятиям поэзией, и их несомненное влияние просматривается в первых написанных мною стихах.
Как научиться «понимать», чувствовать поэзию, как войти в поэтический мир поэта, разглядеть за замысловатой порой техникой его собственный взгляд на мир, испытать тот сдвиг в собственном мироощущении, который приходит (если последнее удается) под мощным воздействием собственного оригинального мировосприятия, свойственного каждому настоящему поэту?
Надо вчитываться в целые циклы его стихов, а не в отдельные, пусть самые замечательные стихотворения, терпеливо преодолевая технические и прочие трудности. Это очень тяжелая работа, но зато какая награда ждет нас в конце успешно пройденного пути! Вы вдруг начинаете смотреть на мир глазами читаемого поэта, замечать то, мимо чего раньше проходили, и ваше мировосприятие меняется под его воздействием, необратимо и навсегда обогащая его новыми красками и тонами.
Помню, как долго я однажды пытался вчитаться в Поля Элюара, который неудержимо притягивал меня, но в последний момент ускользал как угорь, и к вечеру ничего не оставалось от прочитанного, кроме невнятной тяги читать еще и еще. Но вот однажды летним утром я проснулся с каким-то новым, неясным, но тревожным и волнующим ощущением. Я отодвинул штору и зажмурился от яркого солнечного света, какими-то волнами струящегося от лежащего рядом сонного пруда. Это были те самые осколки солнца, разбившегося о реку, о которых я читал у Элюара. Я взял томик его стихов и заново прочитал то, что еще вчера казалось мне далеким и непонятным, и летнее мироощущение поэта вошло в меня, полностью изменив окружающий меня мир. Краски, тона — все стало другим, непривычным и новым. Я долго потом находился под впечатлением пережитого, и хотя впоследствии все вернулось на круги своя, тем не менее что-то от мировосприятия Элюара осталось во мне, и даже теперь через много лет я часто воспринимаю летний луг, пересыпанный солнцем, через стихотворения Поля Элюара.
Такой же непростой путь я прошел (и также был с лихвой вознагражден впоследствии) с поэзией М. Цветаевой, Б. Пастернака, Г. Аполлинера, А. Белого. Особенно потрясла меня тогда «Сестра моя жизнь» Пастернака.
Радость слияния с миром, восхищение им и ненасытность жизни, которые сконцентрированы в этом цикле, могли бы составить предмет многих и многих томов. Но здесь все в нескольких десятках стихотворений, как в переполненном флаконе под давлением: брызжет, не дает опомниться, оглушает и лишает сил от невозможности вновь и вновь воспринимать захлебывающуюся, полную восторга скороговорку поэта:
Он как запах от трав исходил. Он как ртуть Очумелых дождей меж черемух висел.