Воспоминания (Из книги «Острова отчуждения»)

Временно поселившись в квартире Моники на улице Пуассоньер, я вернулся к своему давнему замыслу, который не раз обсуждал с Кастельетом и Еленой де ла Сушер: создать журнал, свободно публикующий материалы эмиграции и внутренней оппозиции, открытый литературным и политическим течениям Европы. Первой моей мыслью было организовать с помощью Масколо комитет французских интеллигентов-антифашистов, поддерживающих эту идею. Наш разговор состоялся пятнадцатого сентября пятьдесят шестого года. Тогда я еще не знал, что начиная с этого дня десятилетия, прожитые в Испании, в Барселоне, — недавнее прошлое — будут играть в моей жизни все меньшую роль. Вскоре меня и Монику вместе с несколькими писателями, которым Масколо уже рассказал о моих намерениях, пригласили поужинать на улицу Сен-Бенуа. Там мы встретились не только с Маргерит Дюра и другими близкими друзьями Масколо, но и с Эдгаром Мореном, а также с Роланом Бартом, чьи «Мифологии», регулярно публикуемые в «Леттр нувель», я с жадностью прочел в Гарруче незадолго до приезда в Париж. Однако, к моему величайшему сожалению, беседа сразу свелась к тому, как лучше организовать покушение на Франко. Пуля должна была настигнуть его во время боя быков: один из гостей Масколо побывал на корриде, где присутствовал Франко, и утверждал, что диктатор представляет собой прекрасную мишень. Полиция не обращает особого внимания на туристов, меткий стрелок с внешностью иностранца может, не возбуждая подозрений, занять место на одной из ближайших к ложе Франко трибун, выстрелить и скрыться в толпе,

пользуясь всеобщим замешательством. Эта идея захватила и Жана Ко — секретаря Сартра. Через несколько недель в пылу политического спора, разгоревшегося на улице Пуассоньер, он с удивительной самоуверенностью, почти с вызовом утверждал, что способен один за два-три месяца разжечь в Испании огонь революции. Как бы то ни было, энтузиазм, мгновенно вспыхнувший (не без помощи горячительных напитков) во время застольных бесед на улице Сен-Бенуа, постепенно угас, а мой план так и не осуществился. История не стояла на месте — мир вступал в период, богатый событиями, и стрелка политического компаса Масколо и его друзей вскоре повернулась совсем к другим полюсам.

Приехав в Париж, я, несмотря на множество проблем, поспешил встретиться с эмигрантами, а также с испанцами, недавно приехавшими с Полуострова, большая часть которых тогда находилась под влиянием КПИ: Туньоном де Ларой, Антонио Сориано — владельцем испанской книжной лавки на улице Сены, Эдуарде Оро Текленом, Рикардо Муньосом Суаем, Альфонсо Састре, Эвой Форест, Хуаном Антонио Бардемом. Через несколько дней после приезда, Масколо привел меня в кабинет Мориса Надо, издателя «Леттр нувель», и я изложил ему свой план: создать журнал на испанском языке, чтобы прорвать наконец блокаду цензуры. За этой первой попыткой последовало множество других, и все они, как правило, заканчивались тем, что после долгих и бесполезных споров, запретов, отказов у нас просто опускались руки, дело откладывалось в долгий ящик и предавалось забвению. Неудачи в борьбе сеяли вражду в наших рядах, больно ранили самолюбие. Правда, Надо горячо поддержал мой план, но он не располагал средствами для его осуществления и обещал поговорить с Альбертом Бегюэном и Полем Фламаном, Встретившись с Бегюэном, мы вместе с Масколо и Муньосом Суаем решили попытать счастья у Фламана, возглавлявшего тогда издательство «Сёй». Он принял нас весьма любезно. Излагая в общих чертах наши политические и литературные задачи, я вдруг понял, что говорю неубедительно — Фламан явно не верил в жизнеспособность предприятия. Конечно, тогдашний проект был чистой политической филантропией и не мог заинтересовать уважающего себя издателя. Несколько недель я тщетно ждал ответа и в конце концов решил отложить свою утопическую затею до тех пор, пока благоприятные перемены в Испании не привлекут к ней всеобщего внимания.

В январе пятьдесят седьмого, когда мы с Моникой вернулись из короткого увлекательного путешествия по Италии, вышло в свет французское издание «Ловкости рук» с предисловием Куандро, содержащим серьезный и глубокий анализ моей книги. Роман писателя из франкистской Испании, появившийся после пятнадцати лет глухого молчания, сразу вызвал огромный интерес критики — на него откликнулись буквально все, начиная с «Юманите» и кончая «Фигаро». «Левые» газеты, как и следовало ожидать, подчеркивали бунтарский дух и бескомпромиссность романа, отмечали, что между строк угадывается несомненная враждебность автора официальной Испании. Несмотря на множество изъянов, некоторую упрощенность и очевидные реминисценции, «Ловкость рук» была книгой, которую ждали, и ее приняли с невероятным энтузиазмом: ни одно из моих зрелых произведений, начиная с «Особых примет» и до настоящего времени, не сумело заслужить столь единодушного одобрения. В этом ярко проявилась угодливость и пристрастность газетной псевдокритики, давно уже ставшей в Париже, как, впрочем, и везде, рабыней предрассудков, мод, личных интересов и связей, лишенной всякого смысла ярмаркой тщеславия, где все продается и покупается, где любого могут превознести до небес либо грубо высмеять. Шум, поднявшийся вокруг «Ловкости рук», открыл франкистским властям мои истинные взгляды, но в то же время обеспечил мне некоторую безопасность: режиму, претендовавшему на уважение Европы, не подобало преследовать писателя, чьи произведения ни в одной демократической стране не могли бы считаться «опасными».

По возвращении в Париж мы с Моникой решили, что через несколько месяцев мне нужно снова поехать в Испанию. На этот раз я хотел побыть там подольше, вникнуть в ситуацию, разобраться в том, что происходит в университетских кругах, в среде интеллигенции, и объехать селения южнее Гарручи без спешки, сопровождавшей мое прошлое путешествие. Успех «Ловкости рук» пробудил во мне наивное тщеславие, довольный и счастливый, четырнадцатого февраля я отправился на вокзал «Аустерлиц» и сел в поезд, идущий в Барселону. Жизнь казалась прекрасной, будущее — светлым и радостным. Однако суровая реальность Испании сразу вернула меня с небес на землю. Переступив порог родного дома, я почувствовал уколы совести: после бурных счастливых дней на улице Пуассоньер — состарившиеся люди и вещи, холод, слабый свет лампочек, настойчивые расспросы отца, молчание деда, трогательно-жалкая улыбка Эулалии, ощущение тревоги, тоска, призраки и гнетущие воспоминания, подстерегающие на каждом шагу. Мучительное беспокойство, охватившее меня в Барселоне, усилилось еще больше, когда я узнал об аресте Октавио Пельисы. Его провал ставил под угрозу группу университетских студентов, которой руководил Сакристан, и Луис должен был удвоить осторожность. Хотя Октавио — единственный задержанный студент-коммунист — мужественно держался на допросах, уже через несколько дней жертвами «чистки» стали все слои оппозиции: монархисты, каталонисты и социалисты Пальяк и Жоан Ревентос. Я решил отказаться от поездки в Альмерию: друзья вряд ли смогли бы найти меня в этой отдаленной провинции, чтобы предупредить о новой полицейской облаве. В свою очередь Монику встревожил большой политический резонанс, вызванный моим романом в Париже. Взвесив все «за» и «против», я подумал, что безопаснее находиться за пределами клетки, чем внутри ее, даже если дверца еще открыта, и поспешно вернулся во Францию.

Когда я впервые покидал пределы Испании, на границе меня охватил страх. С годами я научился владеть собой, «пограничный синдром» появлялся все реже, но окончательно страх покинул меня только после смерти Франко. Впрочем, когда в шестидесятом и шестьдесят первом годах мне пришлось пересечь границу в сложных обстоятельствах, рискуя навлечь на себя гнев властей, я держался почти вызывающе: мое хладнокровие, невозмутимость фаталиста, безрассудная вера в свою счастливую звезду поразили окружающих. Еще раньше, на военных сборах после окончания университета, нагло уклоняясь от обязанностей ненавистной службы, я обнаружил, что отчаянная дерзость и бесцеремонность порой вызывает не гнев, а восхищение. Однако, но правде говоря, не дерзость и не бесстрашие вселяли в меня уверенность, заставляли позабыть о риске, причины моего поведения на военных сборах и на границе совсем иные: я просто не способен представить, что наказание может постигнуть меня, и слепо верю в судьбу, в то, что родился под счастливой звездой. Но, хотя в какие-то решающие минуты жизни я проявил самообладание, чем искренне горжусь, мучаясь мыслью об опасности, подстерегающей меня на родине, я постепенно лишился покоя и сна. Сознание того, что приезд в Испанию сопряжен с риском, что там меня могут арестовать без всякого повода, отчасти определило мое противоречивое отношение к родине. В то время как европейские писатели разъезжали по всему свету с невинной беспечностью, пользуясь своим неотъемлемым правом, я многие годы пересекал границу, холодея от страха, с тяжелым предчувствием, которому, к счастью, не суждено было сбыться, что могу, как Луис, угодить прямо в пасть льва, стать жертвой, принесенной на алтарь кровавому, ненасытному божеству, безжалостно пожирающему своих лучших детей. Воспоминания о детских годах и семейные невзгоды лишь подкрепляли мою мысль: в Испании, обреченной на вечную гражданскую войну, жестокость и злоба неизбежно передаются из поколения в поколение. Пока мне не минуло сорок, я видел в Испании не добрую, милую сердцу родину, благословляющую или по крайней мере не отвергающую заботы своего сына о ее языке и культуре, но враждебную, угрюмую страну, где меня подстерегали опасности и угроза расправы. Шрамы, которые оставляют диктатуры и тоталитарные режимы, исчезают не скоро. Выздоровление идет медленно и трудно. Впрочем, один красноречивый факт расскажет об этом лучше любых слов — даже спустя десять лет после смерти Франко я чувствую себя уютнее в Париже, Марракеше, Нью-Йорке или Стамбуле, чем в городах и селениях Испании, где навсегда остались страхи и призраки моего детства и юности.

Через полгода мы отправились в путешествие по Альмерии, отложенное из-за ареста Октавио Пельисы. Оставив дочь Моники в валенсийской деревушке Бениарх'o, мы вернулись в Гарручу и наведались к нашим друзьям из пансиона Самора. За несколько дней наш маленький «рено»

исколесил окрестные селения и деревни: Уэркаль-Овера, Куэвас-де-Альмансора, Мохакар, Паломарес, Вильярикос. Царившие там нищета и запустение поразили Монику. Она не понимала, какие скрытые побуждения влекли меня в эти места, а мысль о том, что можно предаваться праздности, загорать, любоваться видами Альмерии, бесстрастно наблюдая убогое существование местных жителей, приводила ее в ужас. Впоследствии Моника часто будет упрекать меня в том, что, плененный чудесными пейзажами, красотами юга Испании, я не вижу — или не желаю видеть — чудовищных условий жизни его обитателей, страшной нужды, возмущающей даже человека, безразличного к болезням общества. Конечно, я более терпим к зрелищу нищеты, чем Моника; кроме того, меня сильно привлекают те человеческие черты, которые вытравляет из нас обезличивающая торгашеская машина прогресса; и все же мое отношение к этой проблеме совсем не однозначно. Радушие, искренность и сердечность жителей Альмерии породили в моей душе непрестанную, мучительную борьбу. Именно тогда во мне вспыхнул протест против действительности, вызванный не отстраненным пониманием вины своего класса, не книжным знанием марксизма, но самой жизнью, ощущением сопричастности судьбе конкретных людей, любовью к ним. Стремясь разоблачить эту грубую действительность, я заранее ощущаю странную ностальгию; желание бороться с убогой нищетой Альмерии не освобождает меня от гнетущего предчувствия: ветер социальных перемен сметет здесь то, что мне так дорого, — искренность, прямоту, непосредственность чувств. Несмотря на раздиравшие меня противоречия, я решил вернуться в Альмерию, на этот раз в одиночестве, чтобы описать все то, чему стану свидетелем. Земли Юга вновь и вновь будут притягивать меня, но внутренняя борьба не угаснет: ненавидя отсталость Альмерии, я продолжаю восхищаться ее красотой. Много лет спустя, в минуту озарения, я пойму, что среди писателей цельная натура — большая редкость. Будучи от природы людьми противоречивыми, непоследовательными и алогичными, мы сражаемся за мир, в котором вряд ли смогли бы жить.

Отказавшись от намерения поехать в сторону Сорбаса и Карбонераса, мы повернули к Гранаде и М'aлаге в поисках комфорта и развлечений. В августе пятьдесят восьмого и марте пятьдесят девятого я вернулся в Альмерию один, чтобы объехать и исходить пешком удивительные земли Нихара. Закончив в Париже работу над рукописью книги, где по чисто литературным соображениям были собраны воедино происшествия, события и встречи на разных жизненных дорогах, я вновь отправился в Альмерию вместе с кинорежиссером Висенте Арандой и сфотографировал места, подробно описанные в «Полях Нихара». В следующий приезд я столкнулся с массой сложностей и не смог осуществить свои планы: арест Луиса, миланский скандал и мышиная возня, поднятая прессой вокруг фамилии Гойтисоло, лишали меня свободы передвижения, впрочем, и без того иллюзорной; к тому же «Поля Нихара», несмотря на nihil obstat цензуры, привели в бешенство алькальда города и местные власти. Если в пятьдесят девятом я сумел проникнуть в лачуги Чанки, не возбуждая подозрений здешних жителей и полиции (под предлогом, что должен найти родственника своего друга, уехавшего в Гренобль), то через год мой приезд не мог пройти незамеченным. Это заставляло быть вдвойне осторожным: я отправился в Альмерию в компании Висенте Аранды, Симоны де Бовуар и Нельсона Альгрена, а в следующий раз — вместе с кинорежиссером Клодом Соте, но уже не рискнул заходить в дома и беседовать с жителями Нихара и Чайки, опасаясь, что это может повредить им (позже, в Альбасете, мои опасения подтвердились). Пребывание в Альмерии, теряло всякий смысл, ведь я не мог осуществить того, что задумал, найти то, что искал. Задыхаясь в душной атмосфере мнимой свободы, я чувствовал себя словно в мышеловке, С чувством горечи и грусти я навсегда распростился с Альмерией, покинул край, подаривший мне столько тепла, сердечности и неподдельности чувств, которые я буду бессознательно искать повсюду и наконец обрету в Магрибе.

«Поля Нихара» — последнее из моих произведений о землях Испании. Характер повествования, композиция и настроение этой книги, написанной с величайшей осторожностью, объясняется стремлением обмануть цензуру, избежать ее капканов: умолчания, тонкие намеки и подтекст непонятны тем, кто привык открыто выражать свои мысли, но полны смысла для людей, измученных гнетом цензуры, которые, по меткому выражению Бланко Уайта, «перенимают у немых удивительную способность объясняться жестами». Достигнув больших успехов в искусстве писать между строк, я совершил поистине геройский поступок — создал произведение, полное тайных намеков и зашифрованных обращений к искушенным читателям, причем даже дотошные чинуши из Министерства информации и туризма (его правильнее бы было называть Министерством информации, угодной богатым туристам) не нашли, к чему придраться, и не выкинули из книги ни строчки, Я очень гордился собой, пока не осознал, что стал мишенью для собственных стрел, одержал пиррову победу. Пытаясь избежать сетей и капканов цензуры, я сам превратился в цензора, и, подчинившись правилам игры, приспосабливаясь к обстоятельствам, отдал дань церберам режима. Как и другие сторонники таких методов, я оправдывался тем, что граница между запрещенным и разрешенным не была слишком четкой: веяния времени, настойчивая работа некоторых писателей, изменения обстановки позволяли сдвинуться с мертвой точки, обратиться к запретным темам. Достичь скромных, но ободряющих результатов. И все-таки при этом мы вынуждены были наступать себе на горло, затыкать себе рот. Последствия такой порочной практики не замедлили сказаться: вынужденное согласие с существующим порядком, боязнь собственного мнения, предательский конформизм, усталость, творческое бесплодие. Писатель, смирившийся с цензурой, напрасно надеется сохранить свою индивидуальность, свое лицо — следы от шрамов не исчезают. Постепенно я пришел к мысли, что каждый должен заниматься своим делом: цензор — читать, а я — писать, ни на минуту не задумываясь о его существовании. За пять лет приспособленчества я вынужден был проглотить слишком много оскорблений, но, как сказал в подобных обстоятельствах мой друг Фернандо Клаудин, всему есть предел — оскорбления тоже приедаются. Мое решение раскрепостило меня, сняло камень с души, но вызвало смертельную ненависть в стане врагов: на меня обрушилась лавина брани и оскорблений, началась кампания травли, организованная Генеральным директором управления печати Адольфо Муньосом Алонсо. Все, что я напишу, в течение трех последующих лет будет запрещено в Испании до самой смерти Франко.

Многие правительства, правые и левые, запрещая книги и чиня литературе всевозможные препятствия, незаслуженно приписывают ей могущество, которым она вовсе не обладает, отчего у противников режима часто возникает абсурдная вера в то, что стихотворение, роман или пьеса (раз уж их запретили) могут изменить окружающую действительность, повлиять на ход событий. Такое предположение лишено оснований: литература не всегда находит путь к душам читателя, а если и находит, то путь этот долгий и трупный. Тем не менее один из товарищей по партии, вдохновленный успехом «Полей Нихара», пытался внушить мне перед моей поездкой в Альмерию, что книга «призвана пробудить сознание народных масс провинции». С наивным оптимизмом и восторженной верой в мои ораторские способности он убеждал меня посетить книжные лавки и библиотеки Альмерии и, не тратя время понапрасну, объяснить труженикам на ниве культуры, в чем состоит общественное звучание «Полей Нихара». Не разделяя его иллюзий, я все же заглянул в магазин, на витрине которого был неплохой выбор книг. Со смущением, овладевающим мной, когда речь заходит о моих произведениях, я поинтересовался, есть ли в продаже «Поля Нихара». Слова продавщицы в мгновение ока разрушили все воздушные замки. Удивленно подняв брови, она спросила: «Простите, какие поля?»

В том нелегком и тревожном пятьдесят девятом году, вернувшись из Альмерии, я стал свидетелем двух важных событий политической и культурной жизни — митинга, посвященного двадцатилетию со дня смерти Мачадо, и мирной национальной забастовки восемнадцатого июля, которая, по утверждению ее организаторов, должна была означать начало конца франкистской диктатуры.

В брошюре, посвященной годовщине митинга в Кольюре, Клод Куффон великодушно называет меня его вдохновителем: «Идею подал нам Хуан Гойтисоло, живший тогда в Париже. После успеха романа „Ловкость рук“, переведенного М. Э. Куандро, он сотрудничал в испанской секции издательства „Галлимар“. Мачадо был богом и совестью испанцев, символом эмигрантской поэзии сопротивления. Гойтисоло предложил мне свои план: создать почетный комитет, а затем отправиться в Кольюр, где встретятся две Испании». По правде говоря, это предложение исходило от товарищей по партии: в частности, друг и наставник Октавио Пельисы, Бенигно Родригес — маленький человек, носивший очки, поразительно некрасивый, но обаятельный и талантливый, — убедил меня, что необходимо отметить двадцатую годовщину смерти Мачадо, собрав у его могилы писателей и представителей антифранкистской интеллигенции, воздать почести поэту, поговорить о политическом и культурном значении его творчества. Ухватившись за эту идею, я с помощью Елены де ла Сушер организовал комитет, куда входили многие выдающиеся деятели культуры. Побывав у Марселя Батайона в Коллеж де Франс, я собрал также подписи Марселя Оклэра, Кассу, Мориака, Саррайля, Кено, Сартра, Симоны де Бовуар, Тцары и многих других, тогда как мои друзья отправились к Пикассо и Арагону.