Воспоминания (Из книги «Острова отчуждения»)
Шрифт:
Двадцатого февраля наша группа — более ста человек — села на вечерний поезд на вокзале «Аустерлиц». В Кольюре возле отеля «Кинтана» нас ожидали друзья, прибывшие из Мадрида, Барселоны, Женевы и других городов: Блас де Отеро, Хиль де Бьедма, Хосе Анхель Валенте, Костафреда, Барраль, Кастельет, Кабальеро Бональд, Сенильоса, мой брат Хосе Агустин… Процессия направилась к могиле поэта, усыпанной цветами. Несколько минут все хранили глубокое торжественное молчание, затем дон Пабло де Аскарате произнес несколько слов. Потом был обед, разговоры о Мачадо, об Испании, объятия, добрые пожелания, кто-то сделал фотографии на память. Вскоре толпа рассеялась, и мы вернулись в Париж.
А через три месяца, в конце мая, мы с Моникой уехали в Испанию. После международного коллоквиума писателей в Форменторе я пробыл несколько дней в Торренбо, где встретился с М. Э. Куандро, и девятого июня вернулся в Париж. В Барселоне я застал приготовления к забастовке, которую организовывала КПИ с помощью, впрочем, чисто символической, других антифранкистских организаций. Атмосфера среди оппозиции была приподнятой, и я уехал из Испании с ощущением, что грядут важные перемены. В рабочих кварталах и даже в центре звучали призывы к забастовке, а выведенные на стенах огромные буквы «Р» [1] появлялись каждый день, несмотря на усилия полиции, превращавшей их в странные каракули, напоминавшие рисунки Миро. Разукрашенная таким образом, Барселона в те дни по праву могла бы называться столицей абстрактного искусства. Манифест, подписанный всеми силами оппозиции (кроме ИСРП, возглавляемой Льописом) — разосланный по почте,
1
Первая буква испанского слова «protesta» (протест).
Сложная обстановка в Испании наконец привлекла внимание французской прессы. Хотя, вернувшись из Барселоны, я сразу предупредил своих друзей из «Экспресса» и «Франс-обсерватёр» о назревавших событиях, они отреагировали вяло и лениво: в Испании никогда ничего не происходит, лучше всего подождать. Поэтому я крайне удивился, когда накануне забастовки мне позвонила Флоранс Мальро и предложила поехать в Испанию в качестве корреспондента «Экспресса». Я сразу согласился и вылетел первым самолетом, однако мое пребывание в Мадриде и Барселоне продлилось всего три дня. В Париж я вернулся мрачный и подавленный, словно тореро после неудачи на корриде. Мой репортаж «„Р“ — лозунг протеста», подписанный псевдонимом Тома Ленуар, вскоре появился в печати со следующим пояснением: «Корреспондент журнала „Экспресс“ тайно побывал в Испании в день всеобщего протеста против диктатуры Франко». Оказавшись свидетелем очевидного провала забастовки — магазины, транспорт и заводы работали, как обычно, — я попытался проанализировать ход ее развития и причины неудачи.
Седьмого февраля Барраль позвонил из Барселоны в издательство «Галлимар» и сообщил Монике, что Луис внезапно заболел, став жертвой эпидемии, и находится в тяжелом состоянии. Мы сразу догадались, о какой «болезни» идет речь. Хотя это можно было предположить, новость поразила меня. Я сразу представил, что творится сейчас на улице Пабло Альковер, в постаревшем родительском доме, подумал об отце, деде и Эулалии, уничтоженных и раздавленных внезапной бедой. Меня вновь охватило чувство вины — ведь, находясь вдали от дома, я не мог помочь им, скрасить их мрачное опустошительное одиночество. Эти мысли жестоко терзали меня, мучили мою совесть. Я бросился на поиски Октавио Пельисы, чтобы через него связаться с товарищами по партии и получить хоть какие-нибудь сведения о событиях в Барселоне. Вскоре мне сообщили, что руководство КПИ еще не знает о причине арестов, ожидает сведений из верных источников и пока не может принять никаких мер. Тогда я начал действовать на свой страх и риск. Вместе с Моникой мы решили поместить в нескольких газетах и журналах материал о том, что испанский писатель, находящийся в оппозиции франкизму, автор романа «Окраины», который вскоре должен выйти по-французски в издательстве «Сёй», подвергнут аресту. Затем нужно было начать сбор подписей, как перед митингом в Кольюре, но на этот раз под письмом протеста. Я чувствовал, что только шум вокруг ареста или, еще лучше, международный скандал может спасти Луиса, а также арестованных вместе с ним Исидоро Балагера, художника Хоакина Паласуэлоса и других от длительного заключения. Мы с Моникой связались — по телефону и лично — со многими писателями и артистами, предложив им текст письма с протестом против ареста и требованием выполнить право на защиту, закрепленное в Хартии ООН. Письмо, через несколько дней опубликованное в газете «Монд», подписали Пикассо, Сартр, Мориак, Октавио Пас, Сенгор, Жене, Питер Брук, Габриэль Марсель, Маргерит Дюра, Бютор, Роб-Грийе, Кено, Клод Симон, Натали Саррот и многие другие. В Италии, благодаря помощи Витториии, нас поддержали Моравиа, Пазолини, Карло Леви и еще двадцать известных деятелей культуры. В Мексике Макс Ауб, Карлос Фуэнтес и участники «Испанского движения 1959 года» [2] также организовали митинги и сбор подписей. С помощью моих друзей из Каракаса и сотрудников журнала «Марча» мы получили свидетельства протеста многих писателей Венесуэлы и Аргентины.
2
Общество литераторов, организованное в Мексике в 1959 году, в которое входили испанские писатели-эмигранты и латиноамериканцы.
Хосе Агустин не мог сообщить о Луисе ничего утешительного: из префектуры полиции брата перевели в барселонскую тюрьму «Модело», а через несколько месяцев в Карабанчель [3] , поэтому родные теперь посещали его гораздо реже. Дома царило уныние: отец рассказывал всем версию событий sui generis [4] , непрестанно твердил о религиозности, правых взглядах и твердых устоях нашей семьи. Моя тетка изводила его бесчисленными упреками, он защищался как мог и настаивал на невиновности Луиса. Однажды отец позвонил мне в Париж и, явно волнуясь, рассказал о визите на Пабло Альковер инспектора полиции. Этот любезный и воспитанный господин утешил отца, объяснив, что дело Луиса могло бы решиться очень быстро, если бы его брат не поднимал за границей ненужный шум своими статьями и сбором подписей. Не имея большого опыта общения с диктаторским государством, я не знал тогда, что, усмиряя инакомыслящих, оно стремится избегать огласки и сохранять видимость благопристойности. И все же я чувствовал, что молчание — лучший пособник диктатуры и только громкое разоблачение может положить конец ее произволу. Звонок отца подтвердил эту мысль: если полиция пытается с его помощью утихомирить меня, значит, мои усилия не напрасны и нельзя сворачивать с выбранного пути. Я еще раз убедился в том, что наша борьба за освобождение Луиса приносит свои плоды, когда возглавляемая Эмилио Ромеро газета «Пуэбло» — орган так называемых «вертикальных» профсоюзов — выразила свое недовольство в двух статьях: «Мода на испанцев во Франции» (29.2.1960) и «Уловка» (15.3.1960).
3
Пригород Мадрида.
4
Своего рода, своеобразный (лат.).
Журналист, пожелавший остаться неизвестным, удивлялся, что французская пресса восхваляет начинающего автора романа «Окраины», и разоблачал сомнительный успех испанских писателей, которых переводят во Франции только потому, что их творчество, лишенное художественной ценности, свидетельствует об «оппозиции сегодняшней Испании». Затем, недвусмысленно намекая на меня, автор продолжал: «Существует даже специальная таможня, пропускающая во Францию только литературу подобного рода, а строгий таможенник носит ту же фамилию, что и начинающий литератор, превознесенный до небес французской критикой». Через две недели, отвечая на короткую заметку, помещенную по моей просьбе на страницах «Экспресса»,
Приехав в Барселону после коллоквиума, мы провели вечер в моем любимом ресторане «Космос», а затем долго гуляли по Рамблас. Наконец блудный сын, смущенный и виноватый, появился на пороге родного дома на улице Пабло Альковер. Последнее несчастье — арест Луиса — еще больше состарило дом и его обитателей. Увидев трех старых, измученных людей, я почувствовал тоску и тревогу. Отец постоянно твердил, что коммунисты обманули Луиса, запутали его, дед молчал. Эулалия, замкнувшись в себе, теребила замшевое пальто — подарок Моники. Еще до отъезда из Парижа я решил задержаться в Испании на несколько недель, посетить Луиса в тюрьме, сделать все возможное для его освобождения, а затем отправиться в Андалусию вместе с Симоной де Бовуар. Восьмого мая я проводил Монику в аэропорт и, проведя мучительную бессонную ночь дома, поспешил в Мадрид, где через три дня должен был встретиться с Флоранс Мальро. Помню посещение тюрьмы в Карабанчеле: очередь родственников, ожидающих свидания с заключенными, в которой я встретил жену Габриэля Селайи с передачей для ее брата, а также мать Луиса и Хавьера Соланы. Помню и свидание с братом — две металлические решетки, его спокойное, но сильно осунувшееся после голодовки лицо, ощущение бессилия, открывшейся пустоты, когда прозвенел звонок и заключенных увели в камеры. Двадцать восьмого мая, когда я вновь собирался в Карабанчель, пришло счастливое известие об освобождении Луиса. Чтобы не показать, что именно заграничная кампания протеста вынудила власти освободить его, из тюрьмы были выпущены еще несколько человек — в их числе Исидоро Балагер, — тогда как другие заключенные, которым предъявляли такие же обвинения, провели в тюрьме месяцы и даже годы. Это лишний раз подтверждает, что молчание — главный пособник произвола и гнета диктатур.
Болезнь Луиса, его символическое уединение в Виладрау, тревоги и волнения, сопровождавшие последние поездки в Испанию, заставили тебя отказаться от намерения провести Рождество дома. Через два месяца в Италии должна была выйти одна из твоих книг, поэтому имело смысл отложить поездку в Барселону, чтобы прилететь домой уже из Милана. Одиннадцатого февраля шестьдесят первого года ты прибыл в Рим, а затем, встретившись с некоторыми друзьями-писателями и закончив дела в издательстве, переехал в Милан: там, в здании Театрино дель Корсо, Фельтринелли собирался организовать вечер, посвященный Испании. Его литературный наставник Валерио Рива одобрил твое намерение: показать на вечере документальный фильм, который тайно, без разрешения испанских властей сняли Паоло Брунатто и Хасинго Эстева Греве, обучавшиеся вместе с Рикардо Бофилем в Женевской школе архитектуры. Фильм как бы продолжал разговор, начатый в романе «Прибой» (его сюжет был взят из жизни барселонских бараков, где жили цыгане и андалусцы). По твоему совету Паоло и Хасинго объехали много районов Мурсии, Альмерии и Гранады, снимая на пленку полузаброшенные, опустевшие селении, а затем, уже в Швейцарии, взяли интервью у эмигрантов, прибывших из этих мест. Другие кадры показывали бараки и лачуги рабочих предместий Барселоны. Фильм «Notes sur l’'emigration» [5] был во многом дилетантским, слишком упрощенно толковал социальные проблемы, но все же представлял определенный интерес, поэтому вы с Ривой решили включить его в программу вечера. После фильма предполагалось устроить концерт, где прозвучали бы испанские песни, популярные у итальянских антифашистов со времен гражданской войны.
5
«Заметки об эмиграции» (франц.).
Восемнадцатого февраля, после короткого вступительного слова Ривы, ты рассказал о романе «Прибой», а затем в крошечном, битком набитом зале начался показ фильма. Однако, едва на экране появились первые кадры, раздались два глухих взрыва и зал мгновенно наполнился дымом. Началась паника, многие бросились к выходу, кто-то закричал: «Помогите, здесь раненый». В ту же секунду словно из-под земли появились два санитара и быстро вынесли на носилках несчастную жертву, покрытую простыней. Хотя сцена была нелепой, никому не пришло в голову задержать их или посмотреть, куда они направятся. Наконец зрители пришли в себя и вернулись на свои места, уверенные, что это была провокация фашистов. И тут ты увидел растерянные лица Брунатто и Эстевы Греве: оказывается, во время суматохи воры выкрали пленку и мгновенно скрылись. Взрывы бомб и неожиданное появление «санитаров» сразу прояснились: воры прекрасно справились со своей задачей, показав высокий профессионализм. На следующий день итальянская печать на первых полосах рассказывала о происшествии, обвиняя во всем миланских фашистов, тесно связанных со своими испанскими единоверцами. Третьего марта полиция арестовала четырех человек по подозрению в краже и возмущении общественного спокойствия — одного бывшего чернорубашечника и трех парашютистов, членов крайне правой миланской группировки. Об истинных организаторах кражи ты узнаешь гораздо позже, впрочем, тот факт, что фильм вскоре показали по испанскому телевидению, уже тогда мог рассказать о многом. Местные власти, стремясь избежать дипломатических трений, быстро замяли дело: допрос задержанных не дал никаких результатов, и их отпустили.
Эта история и особенно шум, поднятый итальянской прессой, грозили тебе осложнениями в Испании, Опасения, о которых ты сообщил по телефону Монике и барселонским друзьям, вскоре полностью подтвердились. Двадцать второго февраля большинство испанских газет опубликовали сообщение агентства ЭФЭ, где события в Милане связывались с покушением террористов ФАИ на сотрудников испанского консульства в Женеве, а также с «актом антииспанской пропаганды», осуществленным под руководством Уолдо Франка и Альвареса дель Вайо в нью-йоркском театре «Бэрбизон-Плаза». В то время как некоторые газеты подавали эту «тройную агрессию» в достаточно мягкой форме, газета «Арриба» — официальный орган «Национального движения», писала на первой полосе: «НКТ — ФАИ, Альварес дель Вайо, Уальдо Франк, Гойтисоло — новая „горючая смесь“ Москвы для Испании». Заголовок большой передовой статьи «Пуэбло» гласил: «Хуан Гойтисоло пытается показать оскорбительную фальшивку об Испании, зрители протестуют, бросая дымовые шашки». Агентство ЭФЭ в своем сообщении приписывало коммунистам созыв миланского «митинга», а тебе — создание криминального фильма, бомбы же, очевидно, были брошены «честными итальянцами», «достойными гражданами». «Коммунистическая пресса, — сообщалось в заключение, — возмущена инцидентом и, утверждая, что пленка в суматохе была похищена, взваливает вину на сотрудников испанского консульства». В те же дни статья газеты «Эль Эспаньоль», написанная, вероятно, ее издателем Хуаном Апарисио, разоблачала твою недостойную «клеветническую» деятельность в Европе, а римский корреспондент «Диарио де Барселона» в фантастическом репортаже «Последний трюк Хуана Гойтисоло» описывал твое публичное выступление в Милане как «тонко продуманный и рассчитанный выпад с целью оклеветать собственную Родину, а не просто высказать политические разногласия с режимом». Затем, заклеймив тебя как «гангстера с кинокамерой и фотоаппаратом», он обрушивал свой гнев на вечер в Милане, назвав его «оскорбительной для Испании, гадкой мешаниной слов, образов и песен советского образца, с целью представить публике книгу испанца, который проживает во Франции, утопая в роскоши и наслаждаясь восхвалениями компартий».