Воспоминания о Максимилиане Волошине
Шрифт:
И пояса развязываешь платий,
Кристалл любви! Алтарь ночных заклятий!
Несколько необычный родительный падеж множественного числа в предпоследней строке нам непривычен. Правда, заклятия - заклятий, объятья объятий, проклятья - проклятий. Обычно: платье - платьев. Но по-старорусски: платия - платий, как братия - братии.
В чтении Макса эта строка тогда прозвучала так:
И раковины делаешь пузатей.)
– Как хочешь, Макс! "Пузатей" - недопустимо. Вносит комический элемент в очень
– Очень трудно! Может быть - "рогатей"?
– Нет, Макс! Звучит еще смешней. Видишь ли, сын. "Пузатей" - в этом что-то мягкое. Не подходит к раковине.
Кажется, Марина Цветаева была согласна с Пра.
Я мог бы сказать, что эпитет "пузатый" мы часто применяем к весьма твердым предметам. Мы говорим: "пузатый комод", "пузатый самовар". Но я промолчал.
Макс не согласился:
– Но, мама... ведь это вправду так и есть. Раковины увеличиваются в связи с фазами луны.
– Однако, Макс. Ты пишешь не научный трактат и не учебник. Стихи... у них другие законы. К ним другие требования. "Пузатей"... это недопустимо в твоем венке!
"И я молчал, но с нею был согласен..." ...>
* * *
Мне пришлось стать случайным свидетелем острой дискуссии между Алексеем Николаевичем Толстым и Волошиным. Приношу извинение читателю за то, что отнес этот небольшой рассказ к тринадцатому году, хотя, как я это выяснил потом с полной точностью, такой спор мог произойти только в двенадцатом.
Вопрос шел о небольшой детали, об одном эпитете в последней строке стихотворения "Делос". Последняя строфа этого стихотворения, посвященного не Толстому, а Сергею Маковскому, главному редактору "Аполлона", звучит так:
Делос! Ты престолом Феба
Наг стоишь среди морей,
Воздымая к солнцу - в небо
Дымы черных алтарей
Так вот, Алексей Николаевич категорически возражал против "черных алтарей". По его мнению, алтарь вообще не может быть черным. Такой цвет не присущ никакому алтарю - тем более алтарям, посвященным Фебу, богу солнца!
Макс спокойно защищал этот эпитет:
– Что же делать, если алтари на Делосе и впрямь черные, если они продымлены и обуглены?
Но Толстой настаивал:
– И вообще "черный" - это не цвет предмета, озаренного солнцем. Это цвет отверстия, дыры, воды на дне колодца. Этот эпитет - цвет внезапного провала в бездонное - в конце стихотворения.
Волошин тихим, плавным голосом возражал, защищая свою строчку:
– Возможно, что ты и прав. Но так и нужно в конце этих строф. Конечная строка должна уравновесить две первые:
Оком мертвенным Горгоны
Обожженная земля...
Есть внутри строк нарастание: "Делос знойный и сухой... Только лавр по склонам Цинта", и далее:
Но среди безводных кручей
Сердцу бога сладко
Терпкий дух земли горючей,
Запах жертв и дым кадил.
Но всего этого мало: первые две строки требуют простого и четкого конца. "Дымы черных алтарей". Это - конец. Завершение.
Но Толстой не хотел сдаваться. Настаивал. Но чем он сильнее возвышал голос, тем спокойней, отчужденней, замедленнее становились паузы Макса.
В конце концов каждый из спорящих остался при своем мнении.
Я всем сердцем был на стороне Макса. Но, конечно, не произнес ни слова.
Теперь, выводя из глубины памяти подробности этого спора, я отчетливо помню, что эта дискуссия проходила в одной из двух комнат на втором этаже. Значит, еще не была встроена мастерская. Итак, дата "двенадцатый год" верна.
* * *
...> Приближался день моего отъезда из Коктебеля. Мне казалось несомненным, что лето будущего, четырнадцатого, года я проведу опять - в четвертый раз!
– в доме Волошина. Об этом я заранее договорился с Еленой Оттобальдовной. Мне и в голову не могло прийти, что пролетят тридцать семь лет - прежде чем я смогу снова перешагнуть порог дома Макса.
Конечно, я дорожил каждым коктебельским днем. И все же срок отъезда неумолимо приближался. Наконец, настал день, когда я должен был в последний раз пожать руку Макса. Но я не знал, что это - в последний раз...
Все знают, что Макс был убежденным "хиромантом". И большинство друзей Макса настойчиво просили его посмотреть линии их ладоней, "погадать". Но Макс очень редко соглашался. И я тоже как-то обратился к нему с той же просьбой. Но Макс молчаливо уклонился. И я больше не надоедал ему.
Однако несколько раз я был свидетелем, как Макс, согласившись на просьбу, у кого-нибудь "смотрел ладонь". И у меня создалось впечатление, что это для него не так просто, что такое "гадание" для Макса связано со своего рода "медитативным напряжением".
В своих стихах Макс не раз говорит о чтении линий руки. "Раскрыв ладонь, плечо склонила..." И еще детальней:
Мой пыльный пурпур был в лоскутьях,
Мой дух горел: я ждал вестей,
Я жил на людных перепутьях
В толпе базарных площадей.
Я подходил к тому, кто плакал,
Кто ждал, как я... поэт, оракул
Я толковал чужие сны...
И в бледных бороздах ладоней
Читал о тайнах глубины
И муках длительных агоний...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я уже должен был идти. Меня ждали: я ехал не один. Я зашел в мастерскую, чтобы сказать Максу "до свидания" - и в неудачный момент. Макс рисовал портрет. Кого? Не помню. Модель была женская. Быть может, Субботина *?..
* Капитолина Субботина - актриса Свободного театра в Москве.
Меняя маски
1. Унесенный ветром
Фантастика:
боевая фантастика
попаданцы
рейтинг книги
