Воспоминания о Штейнере
Шрифт:
И, наконец, последнее, о чем говорить труднее всего: разразился ряд поистине странных, поистине страшных, ничем не объяснимых инцидентов, совпадений, "чудес в решете", перепутавших до конца и так запутанные карты жизни. Я апеллирую к свидетелям тут, переживавшим это; и я констатирую: ВНЕ ДОРНАХА ЭТОГО НИКОМУ НЕ РАССКАЖЕШЬ; не хочу подать повод назвать себя суевером; но — протекло уже 13 лет с осени 15-го года, когда мне казалось, что ЗЛАЯ СИЛА, появляясь среди нас, едва ли не воочию делалась видной — НЕ МНЕ ОДНОМУ: инженер Энглерт был "мужиком" крепким; а и он не выдерживал этой тональности "страшных" повестей в стиле Гоголя.
Соедините все, и вы поймете: ДОРНАХ был исключительно труден.
Я провел в Дорнахе два с половиной года; и после в нем не был; воспоминания мои о нем — далекое прошлое.
"Дорнахцы", — сплотившаяся около Гетеанума группа людей, вынесшая в тяжелейшие годы тяжелейшие удары, нанесенные антропософскому движению; они заслуживают глубокого уважения; и даже: удивления; это главным образом люди, которых переместил в Дорнах порыв любви; они доказали на деле, что не одно эгоистическое удовольствие качаться на ритмах под кафедрой доктора Штейнера и даже не одно намерение "лично учиться" привело их в Дорнах, а желание помочь делу. Это — огромный плюс. Плюс второй: для скольких перемещение в Дорнах — итог огромных усилий; и моральных и материальных.
Огромный дефект антропософской общественности есть тот, что эта общественность заключена в скобки другой общественности: "европейской" общественности, "буржуазной" и косной; буржуазным духом несет из скольких центров; ограниченный рантье, увы — явление нередкое среди антропософов. Дорнах в мое время приятно выделялся потенцией к иной общественности; дорнахская рабочая группа в мое время в среднем — БЕДНОТА, делавшая героическое усилие, чтобы материально просуществовать в Дорнахе; ведь "принцип оплаты труда" был отвергнут (да и при желании оплатить огромную, тяжелую работу в годах, — она неоплатна: у "общества" не было на это средств); исключения бывали для впавших в катастрофическое состояние, помощь в виде оплаты, — не правило, а исключение. Достаточно сказать, что Катчер, с которой воевали резчики на фронте искусства, ассигновала на жизнь в Дорнахе небольшую сумму денег, скопленных рядом лет тяжелого учительского труда; "твое, мое" и "хата с краю" — с эти было покончено в Дорнахе. И в политическом, и в культурном отношении "дорнахцы" моего времени — крайне левые: и вот еще причина, уже чисто социальная, почему их грызла антропософская буржуазия.
Поставленные в условиях всяких трудностей и оказавшись объектами небывалого эксперимента, они во многом справились с физическими затруднениями; и дали — фалангу культурных бойцов нового типа; до Дорнаха в национальном составе членов преобладали немцы; и Германия являлась точкой пересечения движения; "Дорнахцы" слетались отовсюду: немец Людвиг, фин Лилль [333] , поляк Рихтер, чех Полляк, англичанка Мэрион, голландец Ледебур [334] чувствовали себя в Дорнахе не в "гостях", а у себя дома. Как бы гостеприимно нас не принимали в Германии, — чувствовалось: мы в гостях.
333
Lille, Harald (d'ec'ed'e en octobre 1920): finlandais, tr`es li'e `a Panthroposophie.
334
Ledeboer: hollandais, collaborateur de Rychter aux vitraux, (cf. note 97).
"Дорнахцы" стали в хорошем смысле слова интернационалистами; они освободились от биологического национализма; и тут помог опыт войны (теневой стороной оказалась оторванность).
Наконец, "дорнахцы" — начало "Новой Школы" в антропософии.
Все это — огромный "плюс"; и "плюс" — неоспоримый тем более, что "плюс" этот — не внешний знак отличия, подаренный в виде "крестика" за заслуги хотя бы доктором Штейнером, а — органическое образование, на подобие — да простят мне за смешное сравнение — петушиного гребня, который не снимешь, не утаишь; в этом знаке отличий "из природы" особая форма "дорнахцев", или "вышедших из Дорнаха"; ее не смешаешь с формами штутгартцев, мюнхенцев или берлинцев; берлинец в Дорнахе оставался "берлинцем"; а "дорнаховец" в Берлине, хотя бы он некогда из Берлина же осел в Дорнахе, — оставался "дорнахцем". Вот в чем культура Дорнаха, ставшая "второю натурою". Я до сих пор, например, ощущаю в себе непроизвольно "дорнахские" замашки, а я уже 12 лет не был в Дорнахе.
Крепкую "культуру" разводил доктор, ибо в положительном выявлении своем "дорнаховец" и "дорнахка" являют собой учеников и учениц еще одного из "классов" доктора; при перечислении "классов" я элиминировал "дорнахский класс"; Дорнах — школа.
Но может быть, потому что это очень трудный класс, ученики и ученицы его мне выявляли особенно бросающиеся в глаза ДЕФЕКТЫ, могущие казаться УРОДСТВАМИ тем, кто не видел условий дорнахской жизни; уродство — в том, что органические дефекты диалектически вытекали из положительных завоеваний; в "дорнахцах" чувствуешь и "тезу" и ее "антитезу"; "антитеза" тезы в том, что свой ПЕТУШИНЫЙ ГРЕБЕНЬ дорнахцы непроизвольно считают ГВАРДЕЙСКОЙ КАСКОЮ, а свой "плюс" непроизвольно вывешивают, как иные вывешивают "Георгия" или "железный крест": не во внешних знаках и даже не в сознании, а в инстинктивном жесте; новая "демократия" стерилизовалась в аристократию.
Дорнах — класс трудный, ибо основной урок этого класса — урок войны: дорнахцы были в [на] войне; их жизнь годами — окопы, внутри которых они участвовали в таком опыте, который нигде, кроме Дорнаха, не производился; и опыт этот проводили под неприятельским огнем, уничтожившим [уничтожавшим] в Дорнахе многих (я считаю, что Энглерт, Хольцляйтер, доктор Гош, Розенберг, Шпренгель, Н. Н. Киселев и сколькие еще уничтожены для антропософии в Дорнахе: огнем "орудий"); еще большая группа получила опасные раны; уезжая из Дорнаха в 16-м году, я не знал никого из дорнахцев, кто не был бы ранен и не лежал бы в "лазарете"; раны — разные: от легких до смертельных; но ранены — все.
И очень многие на всю жизнь искалечены.
Дорнахские "калеки" заслуживают глубочайшей симпатии за тот моральный подвиг, который ввел их в боевой огонь; и ужасно было бы над ними смеяться.
Одна из особенностей дорнахских ран — травматические повреждения ГОЛОВ и СЕРДЕЦ; и СУИ ГЕНЕРИС странность, выражающаяся у иных в жестах, напоминающих дефективность (я говорю не о всех, разумеется); то — что для небывшего в Дорнахе порой выпирает и "ужасно", и "смешно" в дорнахце, Для меня, прошедшего в Дорнахе кусочек жизни, — разумеется, не смешно, а ужасно в смысле ТРАГЕДИИ, бывшей некогда, в результате которой "индивидуум", или духовный центр, отвердился, быть может, для ряда воплощений, а личность для нынешнего воплощения осталась БЕЗ НОГ; видишь КАЛЕКУ, уважаешь его за перенесенное; но нервно вздрагиваешь, когда свою искалеченность непроизвольно он сует в нос, как НЕВЫРАЗИМУЮ КРАСОТУ; бугры или безобразные впадины вместо отсутствующих органов жизни почтенны, но их — прячут, а не выставляют под нос другим. Дорнахцы же имеют свойство (инстинктивное) к этим уродствам своим относиться, как к знакам отличия, как к прекрасной форме, которая их зачисляет в "отряд особого назначения". Они не понимают, что человек, не введенный в особые условия жизни в Дорнахе, совершенно иначе относится к печальным ЗНАКАМ ОТЛИЧИ Я; не говорит: "Ты героически сражался"; а — говорит: "И в кого ты таким уродился!"
Видя дорнахцев в таком положении, я двояко стискивал зубы — не раз: перед ДОРНАХЦЕМ, не понимающим своего жалкого положения; и перед тем, кто его только осуждает, НЕ ТАК ОСУЖДАЮТ ДОРНАХЦЕВ [НО ТАК ОСУЖДАТЬ ДОРНАХЦЕВ]: пошло!
Все то, о чем я говорю, — глубоко, очень глубоко; я лишь сигнализирую словами; и лишь сигнализация — перечисление ряда дефектов по внешним признакам; эти признаки не соответствуют внутреннему содержанию; там они — ИНОЕ ЕЩЕ.
К таким дефектам относимы вытянутые теневые стороны положительных свершений. Например: самопожертвование и бескорыстие стянули в Дорнах в нем выкристаллизовавшийся "особый отряд"; теневые строны этого: черствость, сухость и нечто, напоминающее безжалостность по отношению ко всему, что предполагается существующим без "подвига особого назначения"; и отсюда, опять — таки, неумение разглядеть "подвиг", скрытый в обыденных формах жизни вне "помпезного обстания", в котором протекал подвиг дорнахцев. А любовь к делу Штейнера, любовь пламенная, и вытекающая отсюда нежная любовь к "БАУ" в скольких бессознательно уродливо материализовалась до культа перед "истуканом", — не существом, которого негативом лишь являлась материальная форма, а каркасом вещества — БЕТОНОМ И ДЕРЕВОМ; этому бетону, как Молоху, приносились и КРОВАВЫЕ жертвы в том смысле, что вколачивалась жизнь в бетон и камень и отнималась любовь у близких ("некогда любить"), засорялась собственная личная жизнь ("некогда прибрать ее"); так "ВСЕ для дела" перерождалось во "ВСЕ — МИМО ДЕЛА"; ибо дедо, которому начинали служить, было негативом другого дела: храмом любви душ.
Смертельная рана Амфортаса не была излечена; и часто "дорнаховец", призванный к миссии выявить Парсифаля, становился эдаким "Амфортасиком" (безо всякого излечения).
И я наблюдал: вопиющие грехи против против реальной человечности во имя абстрактной и ТОЛЬКО АБСТРАКТНОЙ социальности в Дорнахе; но абстрактная социальность до последнего времени ничего иного и не могла выявить, кроме БОРЬБЫ ПАРТИЙ.
Неужели для этого нужны были заклания бросаемых в бездну жизней и мумификация в себе человека? Не значило ли это: отдать пламени пожара и то, во имя чего совершались БЕССМЫСЛЕННЫЕ ЖЕСТОКОСТИ?