Воспоминания об Илье Эренбурге
Шрифт:
Через много лет несколько строк в книге "Люди, годы, жизнь" показали мне, как я ошибался: "…Был я бледен и худ, глаза блестели от голода… Годы и годы я ходил по улицам Парижа с южной окраины на северную: шел и шевелил губами — сочинял стихи".
— Можно ли считать "Хулио Хуренито" романом? — так я начал свою лекцию. — Едва ли. Ведь именно этого опасался сам Эренбург. "Мне было бы весьма мучительно, — писал он, — если бы кто-нибудь воспринял эту книгу как роман, более или менее занимательный".
Для романа характерно ступенчатое, кольцевое или параллельное построение. А в книге Эренбурга нет ни того, ни
Где же искать "пункт отправления" этой книги — в классической или современной литературе, в русской или западноевропейской?
Не знаю, додумался ли бы я до сравнения романа Эренбурга с житиями святых, если бы строгий, большой, высокий академик В. Н. Перетц, который читал нам лекции в шелковой ермолке и негодовал, когда его ученики и ученицы до окончания университета сочетались браком, не мучил нас русскими житиями святых XIV и XV веков. Мы отлично знали, что в любом житии вслед за предисловием, в котором автор — обычно ученик святого — извинялся за грубость и невежество, следовала биография праведника, непременно с самого детства, потом рассказ о его подвигах, сопровождавшийся поучениями, и, наконец, описание смерти, за которым обычно следовала похвала учителю. Часто рукопись заканчивалась предсказаниями — как жития Андрея Юродивого или Василия Нового. Для житийной литературы был характерен приподнятый, дидактический язык, как бы обращенный через головы слушателей ко всему миру. Очень странно, но я действительно нашел все эти черты в "Хулио Хуренито".
В предисловии, точно как в житии, ученик святого жалуется на свои слабые силы: "С величайшим волнением приступаю я к труду… Моя память смутилась и одряхлела. Со страхом я думаю о том, что многие повествования и суждения Учителя навеки утеряны для меня и мира"…
Так же как в житии, "Хулио Хуренито" написан с поучительной целью: "Для чего же Учитель приказал мне написать книгу его жизни?.. Не для скалистых мозгов, не для вершин, не для избранных ныне пишу я, а для грядущих низовий, для перепаханной не этим плугом земли"…
Так же как в любом житии, вслед за «подвигом» следует «поучение», обращенное не только к ученикам, а ко всему человечеству и подводящее к заключительному предсказанию.
Я закончил свою лекцию скромно, отнюдь не настаивал на том, что сделал открытие. Но, боже мой, что поднялось, едва я произнес последнюю фразу! Сперва один слушатель, потом другой и третий попросили слова, и начался спор, сперва со мной, потом друг с другом. Стоит отметить, что и студентам и преподавателю было немногим больше (или меньше) двадцати лет. Привыкнув к сдержанной обстановке университета, я был озадачен, когда спор, разгораясь, перешел в скандал, который явился унимать сам комендант Бобков, усатый, в защитной гимнастерке и выцветших, оставшихся еще от царской армии, брюках.
Разгоревшийся спор сразу же определил характер семинара: передо мной были молодые люди, энергично готовившиеся занять свое место в современной литературе, — будущие писатели, поэты, литературоведы.
Первый оппонент. Сходство "Хулио Хуренито" с житием поверхностно и не имеет конструктивного значения. Все, что написано Эренбургом
Без ретроспективного взгляда понять это невозможно. Но сопоставьте "Лето 25-го года" с "Хулио Хуренито", и вы убедитесь в том, что эти книги контрастны. В свете обратной перспективы становится ясно, что первая основана на подлинном рисунке (или наброске) с натуры, вторая — на опасной, близкой к стилизации, пустоте. Впрочем, и в той и в другой лицо автора почти неразличимо под гримом. Кстати, сравните "Полуночную исповедь" Жоржа Дюамеля с "Летом 25-го года". Париж Дюамеля почти процитирован Эренбургом. Намерения Эренбурга убедить читателя, что "Хулио Хуренито" — исповедь, а не роман, наивны. Да, не роман. Игра в роман, которая не удалась даже Стерну.
Второй оппонент. В основе сюжетного произведения лежит отношение к фабуле, как доминирующему началу. Занимательность сама по себе не имеет никакого отношения к художественной литературе. Сюжетная конструкция сильна своей законченностью или, точнее, ожиданием законченности, заставляющим читателя переворачивать страницы. Таков "Прыжок в неизвестное" Лео Перуца роман, построенный на оригинальной находке: герой — в наручниках, и читатель долго не может догадаться об этом. «Ибикус» А. Толстого удался не потому, что А. Толстой умело воспользовался занимательным сюжетом, а потому, что в атмосфере опрокинутых социальных отношений был открыт оригинальный характер. Революция и гражданская война показаны в повести глазами современного Расплюева. Это — новый угол зрения. Он-то и является сюжетом в широком смысле слова.
Больше всего Эренбургу мешает то, что он, в сущности, прямодушен. И "Хулио Хуренито" и "Лето 25-го года" написаны как бы от имени вымышленного героя, за которым скрывается отлично известный читателю автор.
Третий оппонент. Лучшая книга Эренбурга «Рвач» осталась вне нашего спора, может быть, по той причине, что лишь немногие из присутствующих прочитали этот роман. Между тем это была первая попытка автора увидеть страну изнутри, а не в перевернутый бинокль. Пути, которыми Эренбург идет к созданию характера, пока еще примитивны: по существу, они исчерпываются приемом повторяющегося контраста, напоминающим то "сближение несовместимостей", которыми пестрят страницы "Хулио Хуренито". Тематическое столкновение двух планов встречается и в "Жизни и гибели Николая Курбова", и в "Любви Жанны Ней", но в статическом виде. В «Рваче» этот прием приобретает динамичность, развивается и именно поэтому достигает цели. Одна черта, одно направление ума и чувства неожиданно сменяется другим, прямо противоположным. Прием традиционный — вспомним Стендаля. Однако именно он помог Эренбургу создать запоминающийся характер.
Я рассказал о нашей первой дискуссии, чтобы показать, как в те далекие годы сознание было заколдовано, захвачено значением литературной формы. Вопрос о том, фельетон или житие "Необычайные похождения Хулио Хуренито", был важнее того пророческого смысла, которым проникнуты лучшие страницы романа.
За двенадцать лет до прихода Гитлера к власти Эренбург показал герра Шмидта, для которого нет никакой разницы, кроме арифметической, между убийством одного человека или десяти миллионов, который собирается «колонизировать» Россию и разрушить — как можно основательнее — Францию и Англию.