Воспоминания об о. Александре Мене
Шрифт:
— Кому? Куда?
— А это не ваше дело. Ваше дело — творить. Жанна говорила, собираетесь в Коктебель. В Дом творчества?
— Да. Если дадут путёвку.
— Эх, Полковник! Если бы я так бездарно не провёл отпуск в Италии, набился бы поехать с вами. Устроился бы где-нибудь рядом...
— Замечательно! А может, получится? Неужели не вырветесь хоть дней на десять? Мы
— Куда там! Я ведь ещё затеял строительство крестильни при храме. Уезжая, оставил поручения вроде бы самым надёжным людям. Ничего не сделано, ничего. Пришлось впрягаться.
— А что с выходом ваших книг в Союзе?
— Масса предложений. А в результате пока что ноль. У кого бумаги нет, у кого — типографии. Одни благие намерения. Словарь окончил. С его изданием тоже сплошной туман.
Наконец больная подготовлена. Вы уходите в её комнату. Я остаюсь один. У меня ещё есть время придумать, как уговорить вас всё-таки поехать с нами. Может быть, если бы я нашёл слова, доводы, доказательства и сумел убедить вас в необходимости этой поездки, ничего бы не случилось?
Не знаю. Во всяком случае чувство вины безмерно. И ему нет исхода.
На обратном пути вы просите остановиться возле булочной.
— Зачем, батюшка?
— У вас дома нет хлеба.
Выходите из магазина ещё и с тортом.
— Вот. Повезло. Шоколадно-вафельный.
Сидим на кухне за чаем с тортом. Вы, словно оттаяв, увлекательно рассказываете об Адриатическом море, о меч-рыбе и других чудесах тамошнего подводного мира. Затем я читаю вам первые страницы нового романа.
— И это всё, что вы написали? Полковник, над прошлым романом вы работали семь лет. Чудовищно долго. Сколько же времени потребует этот? У вас ведь все продумано, все вместе обсуждали, я вас благословил. В чём дело?
— Жизнь отвлекает, а так все в порядке. Даже название придумал.
— Какое?
— «Все детали этого путешествия».
— Годится! Уместно. Очень. Вот поедете в Коктебель, ничто там не должно отвлекать. Макайтесь время от времени в море и пишите. Чтоб привезли хотя бы половину вещи. Тогда к Новому году она будет закончена. Надо спешить, Полковник! В который раз говорю: кто знает, что нас ждёт.
...А через сорок дней, когда, искупавшись после работы, я распластываюсь на горячей гальке коктебельского пляжа, возникает женщина с бумажкой в руке, кричит:
— Кто здесь Владимир Файнберг?
Поднимаюсь. Иду ей навстречу.
— Вам телефонограмма из Москвы, — говорит она, с ужасом глядя на меня.
Читаю: «Убит отец Александр Мень».
К похоронам я не успел. На девятый день стою в углу церковного дворика у могилы, скрытой под горой цветов.
Заместитель директора Библиотеки иностранной литературы Катя Гениева говорит:
— За несколько дней до гибели отец Александр был у меня на работе. Как раз пришло письмо из Лондона о том, что роман «Здесь и теперь» занял первое место. Он не хотел говорить вам, что это был конкурс. Чтобы в случае неудачи не пострадало ваше самолюбие. Если бы вы видели, как он обрадовался! Подпрыгнул чуть не до потолка. Сказал: «Надо написать, поздравить Полковника».
Что мне теперь до романа? Я осиротел. Как осиротели сотни людей, тесно стоящих вокруг с зажжёнными свечами в руках.
Сашенька, Сашенька, как мы все хотели уберечь вас, но в страшную минуту, всегда окружённый людьми, вы остались один...
Александр Владимирович, дорогой, любимый, неужели там, в этой могиле, недвижно лежите вы? Самый живой, самый веселый...
Отец Александр, батюшка мой, какие мысли мелькали у вас, когда, истекая кровью, вы ещё двигались по дорожке к дому? О чём молились? Почему тем встретившимся женщинам не назвали имя убийцы?
Впрочем, ведь вы никогда, ни разу ни о ком не сказали плохого. Ни о ком.
В одной из своих книг вы пишете: «Жизнь по заветам религии неотделима от борьбы за торжество добра, борьбы за все светлое и прекрасное; она должна быть не пассивным ожиданием манны небесной, а мужественным противостоянием злу».
Читаю и вновь слышу ваш голос, отец Александр, Александр Владимирович, Саша...