Воспоминания выжившей
Шрифт:
Я следила за Эмили, такой стройной и ранимой, несмотря на грубые штаны, сапоги, куртку, шарф. Она пересекла проезжую часть, животное послушно следовало по пятам. Я заметила ее неуверенность, даже страх, возраставший по мере приближения к одной из шумных групп, стоявших с краю. Она положила руку на голову зверя. Стоявшие обернулись, заметили Хуго. Физиономий Эмили и ее зверя я рассмотреть не могла, только лица повернувшихся к ним. То, что я увидела, мне не понравилось. Если бы я была там, ноги сами понесли бы меня прочь, бегом. Эмили, разумеется, никуда не побежала. Она чесала Хуго за ухом, трепала его загривок, утешала друга, успокаивала. Передвигаясь от группы к группе, Эмили зондировала прочность своих позиций. Вернулась она вскоре после того, как стемнело, когда
Вошедшая в дом Эмили выглядела уставшей, опечаленной. Она казалась много старше, ближе к моему уровню бытия. Она даже остановила на мне взгляд, сидя за ужином за своими вареными бобами, казалось, заметила кухню. Я ей сочувствовала, полагая, что Эмили осознала, что обеспечить безопасность Хуго во время предстоявшей кочевой жизни просто невозможно. Мне казалось, что она решилась оставить зверя со мной.
Отужинав, Эмили подошла к окну и замерла там, глядя на сборище, в котором обычно принимала участие. Зверь не подошел к ней, отошел в угол и затих там. Казалось, он заплакал бы, если смог. На морде зверя читалась печаль, время от времени он мелко подрагивал.
Отправляясь в спальню, Эмили позвала Хуго с собой, но ей пришлось несколько раз повторить зов, прежде чем тот откликнулся. Пошел он за хозяйкой медленно, как будто обиделся. Зверь впервые ощутил, что должен защищать себя сам.
На следующее утро Эмили предложила отправиться за продуктами, чего давно уже не бывало. Я восприняла это как своего рода извинение за предстоящий отъезд.
После полудня мы с Хуго тихо сидели в прямоугольной гостиной, которую уже покинуло солнце. Я притулилась у одной стены, зверь растянулся у другой, под окнами, невидимый снаружи. Снаружи раздались шаги: сначала громкие, затем вдруг, после краткой паузы, крадущиеся. Голоса — сначала громкие — стихли, послышался шепот.
Девочка?.. Мальчик?.. Трудно сказать. Над подоконником вынырнули две головы, заморгали, привыкая к полутьме: на улице сияло солнце.
— Он там, — прошептал один из мальчиков семейства Мехта, наших соседей сверху.
— Я видел его, — добавил еще какой-то мальчуган, совсем черный. Я часто видела его с детьми Мехта на мостовой. Очень симпатичный, гибкий, стройный. Между мальчишками вынырнула голова белой девочки, тоже нашей соседки.
— Жаркое из собаки, — фыркнула она. — Фу! Я такую гадость в рот не возьму.
— Да ладно врать-то, — урезонил ее негритенок. — Видал я, что вы дома лопаете.
Хуго под окном заскреб когтями по полу, весь затрясся от страха.
И тут приморгавшаяся к комнатной мгле девочка увидела меня. На лице ее всплыла кисло-сладкая улыбка.
— О, мы думали…
— Нет, я никуда не делась. Я все еще здесь живу.
Трое детишек переглянулись с выражением: «Во, влипли-то!» — и исчезли, оставив в окне пустоту.
Хуго тихо взвизгнул.
— Не бойся, — успокоила я зверя. — Они ушли.
Скрежет когтей по полу усилился. Хуго поднялся и, пытаясь прикрыться остатками собственного достоинства, уковылял прочь, в кухню, подальше от опасного окна. Он не желал демонстрировать мне свое убожество, стыдился, и даже пугливый писк свой пытался теперь представить как возглас удивления.
Эмили вернулась с видом доброй девушки-заботницы. Наступил вечер, она обошла множество лавок, лабазов и рынков, устала, но собой осталась довольна. Зима только что закончилась, отпуск товаров в одни руки сильно урезали. Эмили принесла брюкву, картошку, капусту, лук, раздобыла яиц, рыбину, даже умудрилась где-то достать ароматный лимон, свежий и совсем не мятый. Когда она выложила все припасы, поведав о своих приключениях, я рассказала об инциденте с Хуго. Хорошее настроение ее мгновенно улетучилось. Она склонила голову, прикрыла глаза тяжелыми белыми веками. Посидев так немного, поднялась и, не глядя более на меня, направилась утешать Хуго.
Немного позже она вышла из дому и вернулась как обычно очень поздно.
Помню, что в тот вечер я долго сидела в темноте, не зажигая свеч, не желая привлекать внимание каннибалов к окну, за которым можно обнаружить Хуго. Зверь тем временем вернулся на свое место, лежал там тихо-тихо, даже не мигая — это я обнаружила, когда все-таки зажгла свечу. Как сейчас вижу эту комнату с удобной мебелью, себя в ней, вещи Эмили и страдающего желтого зверя. И как фон для всего этого — сомнительная исчезающая стена, растворяющаяся и растворяющая жизнь, устраняющая давление нашего времени, но создающая взамен свое собственное. Она спряталась в тени, спрятала свои замаскированные краской цветочки и листочки. Эта картина у меня и сейчас перед глазами: длинная комната, тусклый свет, я и Хуго, каждый из нас думает об Эмили, толкущейся в толпе с ее вихрями и водоворотами, приливами и отливами. И за всем этим стена, неопределенная область, плавящаяся, переливающаяся, трансформирующаяся, ее сады и двери, мебель и ткани, ее обитатели, постоянно меняющиеся и меняющие себя сами.
В эту ночь в небе повисла луна. Казалось, что снаружи света больше, чем внутри комнаты. На мостовых давка. Шум невообразимый. Видно, что толпа разделилась на две части, одна из которых готова двинуться в путь.
Я долго вглядывалась, тщетно пытаясь увидеть Эмили. И наконец обнаружила. Она была среди тех, кто остается. Все мы: я, Хуго, остающаяся часть стаи, соседи, торчавшие из окон, — наблюдали, как уходящие сформировали что-то вроде полковой колонны по четыре или пять человек. Багажа при них особенного я не приметила, но надвигалось лето, а населенные пункты вдоль маршрута, по которому они собирались следовать, еще не были полностью разграблены — так мы, во всяком случае, полагали. По большей части уходили молодые люди, но затесалась туда и семья с тремя малыми детьми. Какая-то женщина, видимо подруга, несла грудничка, мать взяла на спину ребенка постарше, отец посадил самого старшего на плечи. Лидеров трое, они постарше остальных, хотя тоже еще совсем молодые. Двое из них со своими женщинами шли впереди, третий в компании двух девиц — сзади. Всего набралось человек сорок.
Толпа отбывавших обладала и транспортным средством: какой-то позаимствованной на вокзале багажной тележкой, груженной ящиками с корнеплодами, мешками с зерном и поклажей уходящих. В последний момент двое юношей, почти совсем еще пацанов, плюхнули на тележку большой мягкий сверток, из которого сочилась кровь.
На тележке лежали также связки тростника, из которых девицы тут же соорудили три факела — для головы, центра и хвоста колонны. Факелы эти горели намного ярче, чем уличные фонари, которые еще остались кое-где на улицах. При свете факелов, бросавших искры им в лица и в волосы, энтузиасты двинулись на северо-запад, распевая «Покажи мне дорогу, дорогу домой», не сознавая нелепого пафоса этой песни, «Мы не сдвинемся с места» и «Вдоль по берегу реки».
Ушли они, но на мостовой, казалось, народа не убавилось. Настроение, однако, скатилось в минор, оставшиеся вскоре разошлись. Эмили вернулась домой и сразу направилась к зверю. Она подняла Хуго на задние лапы, передние взяла в свои руки, принялась его ласкать, тискать, уговаривать. Наконец он отгаял и заурчал.
Я поняла, что Эмили рвется прочь из четырех стен, ничего не желает больше, но не готова расстаться с Хуго. Или, во всяком случае, разрывается, не в силах сразу решиться. И меня не оставляла надежда. Я надеялась и одновременно дивилась: какая мне разница? Ну останется, ну уйдет… Останется с чем? С кем? Со мной… А кому это нужно? Конечно, безопасность Эмили мне не была безразлична, но где она будет в большей безопасности? Может, я полагала, что ей следует остаться со зверем? Как ни странно, я именно так и считала. Подумаешь, зверь… Но не просто зверь, а ее зверь. Эмили этого зверя любила, заботилась о нем, и не могла оставить его без ущерба для своей собственной личности. В этом я убеждала себя, спорила сама с собой, утешала себя. Я мысленно спорила не только с собой, но и с тем загадочным типом, который привел ко мне Эмили и испарился. Откуда мне знать, как поступать? Что думать? Если я ошибаюсь, то кто в этом виноват? Он ведь ничего мне не сказал, не оставил совсем никаких указаний.