Воспоминания
Шрифт:
Все повороты этой истории вызывали взрывы смеха за столом, тем более, что на этот раз шутка была срежесирована Гитлером и Геббельсом вместе. Когда же через несколько дней Гитлер узнал, что шеф пресс-службы нашел убежище за рубежом, он испугался, что Ханфштенгль, польстившись на высокие гонорары, начнет работать с западной прессой и поделится своей информацией о внутренней жизни окружения Гитлера. Вопреки приписывавшейся ему жадности он не сделал ничего подобного.
Со своей склонностью разрушать жестокими шутками репутацию и самоуважение даже близких сотрудников и верных товарищей по борьбе Гитлер нашел «определенный отклик» и у меня. Пусть я все еще был им захвачен, но в моей увлеченности уже давно не было того восхищения, которое владело мной в первые
Кроме того, моя тесная к нему привязанность была всегда и прежде всего привязанностью к заказчику. Служить ему всем, на что я способен, претворять в жизнь его идеи — это меня все еще воодушевляло. Потом — чем более крупные и значительные задачи вставали передо мной, тем с большим уважением и даже восхищением ко мне относились. Я стоял на пороге — мне верилось в это — создания основного творения своей жизни, которое поставит меня в ряд величайших зодчих истории. Это позволяло мне чувствовать, что я не просто принимаю блага, которыми меня осыпает Гитлер, а что как архитектор я за доверие расплачиваюсь с заказчиком полновестным творчеством. И еще один момент: Гитлер относился ко мне, как к коллеге, и все время подчеркивал, что в области архитектуры я выше его.
Обеды у Гитлера отнимали много времени; ведь за столом сидели по половины пятого. Конечно, кто-то мог и позволить себе такое расточительство. Я появялся там не более двух раз в неделю, чтобы не запускать свою работу.
Но, с другой стороны, бывать в гостях у Гитлера было необходимо для поддержания престижа. Кроме того, почти для всех допущенных к трапезам было важно иметь представление об отношении Гитлера к текущим проблемам. Да и для Гитлера эти сборища были полезны, они позволяли в неформальной обстановке, без какого-либо труда, ознакомить определенный круг людей с политическими установками, главным лозунгом дня. В то же время Гитлер, как правило, не позволял заглянуть за двери, за которыми, собственно, и шла его работа, поделиться, к примеру, результатами какого-нибудь важного совещания. А если он иногда делал это, то с единственной целью — пренебрежительно отозваться о собеседнике.
Некоторые гости прямо за едой, как заправские охотники, закидывали наживку, стараясь заполучить у Гитлера аудиенцию. Якобы невзначай упоминались фотографии нынешнего состояния какой-либо стройки или (и это было очень удачной наживкой), снимки театральных декораций нового спектакля — особенно хорошо срабатывали оперы Вагнера или оперетты. Но все-таки самым безошибочным средством всегда оставалась фраза: «Мой фюрер, я принес Вам новые чертежи строительства». В этом случае гость мог быть вполне уверен, что услышит: «Прекрасно, покажите их мне сразу же после обеда». По негласному мнению обеденной компании это был не очень честный способ, но иначе угрожала перспектива многомесячного ожидания приема.
По окончании обеда гости быстро прощались, а тот, кому выпало счастье, направлялся с хозяином дома в примыкающий холл, именуемый почему-то «зимним садом». Гитлер частенько на ходу обращался ко мне: «Задержитель на минутку, я хотел бы кое-что с Вами обсудить». Минутка превращалась в час и более того. Наконец, меня просили пройти. Теперь он держал себя совершенно свободно, поудобнее усаживался напротив меня в кресле и расспрашивал о ходе моих строек.
Тем временем дело шло к шести. Гитлер прощался и поднимался наверх в свои личные апартаменты, и я заскакивал, хотя бы ненадолго, в свое бюро. Если раздавался звонок от адъютанта с приглашением на ужин, то через два часа я снова оказывался в жилище канцлера. Но нередко, если мне нужно было срочно показать какие-нибудь планы, эскизы, я появлялся и без приглашения.
На эти вечерние посиделки собиралось человек шесть-восемь: адъютанты, лейб-медик, фотограф Гофман, один-два из знакомых по Мюнхену, часто — пилот Бауэр со своим радистом и борт-механиком и как непременный сопровождающий — Борман. Политические соратники, например, — Геббельс, были вечерами, как правило, нежелательны. Общий уровень разговоров был еще попроще, чем за обедом, говорилось как-то вообще и ни о чем. Гитлер с удовольствием выслушивал рассказы о новых премьерах, интересовался он и скандальной хроникой. Летчик рассказывал о всяких летных казусах, Гофман подбрасывал какие-нибудь сплетни из жизни мюнхенской богемы, информировал Гитлера об охоте на аукционах за картинами по его заказам, но в основном Гитлер снова и снова рассказывал разные истории из своей жизни и о своем восхождении.
Еда была, как и днем, самая простая. Домоправитель Канненберг иногда пытался в этом небольшом кругу подать что-то поизысканнее. Несколько недель Гитлер ел с аппетитом ложками даже икру и похваливал это новое для него блюдо. Но ему пришло в голову спросить Канненберга о ее цене, он возмутился и запретил ее раз и навсегда. Правда, дешевая красная икра еще несколько раз подавалась, но и она была отвергнута по причине дороговизны. Конечно, по отношению ко всем расходам это не могло играть абсолютно никакой роли. Но для собственной самооценки Гитлеру был невыносим фюрер, поедающий икру.
После ужина общество направлялось в гостиную, служившую в остальном для официальных приемов. Рассаживались в покойные кресла, Гитлер расстегивал пуговицы своего френча, протягивал ноги. Свет медленно гаснул. В это время через заднюю дверь в комнату впускалась наиболее близкая прислуга, в том числе и женская, а также личная охрана. Начинался первый художественный фильм. Как и на Оберзальцберге, мы просиживали в молчании три-четыре часа, а когда около часа ночи просмотр заканчивался, мы подымались утомленные, с затекшими телами. Только Гитлер выглядел все еще бодрым, разглагольствовал об актерских удачах, восхищался игрой своих особо любимых актеров, а затем переходил и к новым темам. В соседней, меньшей комнате, беседа еще как-то тянулась за пивом, вином, бутербродами, пока часа в два ночи Гитлер не прощался со всеми. Нередко меня посещала мысль, что круг этих столь посредственных людей собирается точно в тех же самых стенах, где некогда вел свои беседы с знакомыми, друзьями и политическими деятелями Бисмарк.
Я несколько раз предлагал, чтобы хоть как-то развеять скуку этих вечеров, пригласить какого-нибудь знаменитого пианиста или ученого. К моему удивлению, Гитлер отвечал уклончиво: «Люди искусства совсем не столь охотно последовали бы приглашению, как они в этом заверяют». Конечно, многие из них восприняли бы такое приглашение как награду. Повидимому, Гитлер не хотел нарушить скучноватое и туповатое, но привычное и им любимое завершение своего рабочего дня. Я часто замечал, что Гитлер чувствовал себя скованным в общении с людьми, превосходящими его как профессионалы в своей области. От случая к случаю он принимал их, но только в атмосфере официальной аудиенции. Может, этим отчасти объяснялось, что он поручил мне, еще совсем молодому архитектору столь ответственные проекты. По отношению ко мне он не испытывал этого комплекса неполноценности.
В первые годы после 1933 г. адъютант мог приглашать дам, в основном из мира кино и по выбору Геббельса. Но вообщем допускались только замужние и чаще — в сопровождении мужей. Гитлер следил за соблюдением этого правила, чтобы пресечь всякого рода слухи, которые могли бы повредить выработанному Геббельсом имиджу фюрера, ведущего добродетельный образ жизни. По отношению к этим дамам Гитлер вес себя, как выпускник школы танцев на выпускном балу. И в этом прогладывалась несколько робкая старательность; как бы ни допустить какой промах, как бы не обойти кого комплиментом, не забыть по-австрийски галантно поцеловать ручки при встрече и прощании. После ухода дам он еще недолго сидел в своем узком кругу, делясь растроганными впечатлениями о них, и больше — от их фигур, чем от их очарования или ума — и немножно, как школьник, навсегда уверовавший в недостижимость своих желаний. Гитлера влекло к высоким полноватым женщинам. Ева Браун, скорее невысокая и с изящной фигуркой, отнюдь не отвечала его идеалу.