Воспоминания
Шрифт:
С конца 1980 года возобновился диалог между Москвой и Вашингтоном. Перед летними каникулами в 1981 году я после шестилетнего перерыва вновь побывал в Советском Союзе, где принял участие в оживленной дискуссии в Институте мировой экономики и международных отношений Академии наук. Я встретил Брежнева в плачевном состоянии. Ему стоило труда просто зачитать текст как во время переговоров, так и за столом. За обедом он только ковырял вилкой в какой-то закуске. Он несколько оживился, когда заехал за мной в резиденцию для гостей на Ленинских горах, чтобы проводить на аэродром. Перед этим за рюмкой крепкого напитка, который врачи ему уже давно запретили, между нами опять зашел разговор о ракетах. Брежнев хотел знать, как я себе представляю в действительности «нулевое решение». Где он может встретиться с американцами, чтобы обсудить этот вопрос? Считаю ли я, что с этим президентом вообще можно о чем-то договориться? За Рейгана замолвил
В застольной речи Брежнева 30 июня 1981 года говорилось, что СССР готов «приостановить дислокацию своих ракет средней дальности в европейской части страны в тот день, когда начнутся переговоры по существу вопроса», при условии, что США поступят так же. На это я ответил: «Я уже Вам говорил и хочу это здесь подтвердить: мы за переговоры, цель которых будет состоять в том, чтобы, проводя корректировку арсеналов имеющихся вооружений, сделать ненужным довооружение».
Перед своей поездкой в начале мая 1981 года я получил из Центрального Комитета КПСС письмо без даты, в котором шла речь о том, что «на советско-западногерманские отношения упала тень» от ракет, которые могут достичь советской территории и «спровоцировать войну против Советского Союза». В Кремле я на это возразил: «Можно понять, что Советский Союз воспринимает новое оружие как угрозу. Но и мы видим в ракетах СС-20 угрозу для нас. Взаимную угрозу следует как можно скорее устранить путем переговоров».
С обеих сторон лед еще не тронулся, пока не тронулся в какой-то степени и из-за того, что в Бонне над проблемой тоже трудились умники. Один переутомленный представитель правительства считал, что оказывает своему шефу услугу, поучая меня. Это не помогало ни делу, ни правительству.
На американо-советских переговорах, наконец-то начавшихся в ноябре 1981 года в Женеве, долгое время не было заметно признаков прогресса. Советы были малоподвижны, а американцы почти все сводили к риторике. Многие считали, что Рейган предложил «нулевой вариант», будучи уверенным в том, что Советы на это все равно не пойдут. В начале марта 1982 года Брежнев сообщил мне, что Советский Союз против «нулевого решения». Я объяснил ему в середине того же месяца, почему я считаю, что американское предложение будет способствовать прогрессу на переговорах.
В июле 1982 года руководители делегаций совершили свою знаменитую «лесную прогулку», наметили компромисс, но командные центры в обеих столицах дали отбой. Федеральный канцлер даже не был поставлен надлежащим образом в известность, не говоря уже о том, что с ним не проконсультировались. Это должно было его озлобить. Что касается предмета переговоров, то Женева была обречена на неудачу. Смертельно больной преемник Брежнева Андропов, дело которого предстояло продолжить Горбачеву, слишком поздно (осенью 1982 года) попытался вызвать какое-то движение. Его предложение было направлено на установление «равновесия» по отношению к британо-французскому ядерному потенциалу. Следовало принять к сведению, что от него и его военных нельзя было ожидать большего. В сентябре 1983 года Андропов написал мне о контрмерах, которые будут предприняты, если Федеративная Республика «превратится в плацдарм для американских ракет первого удара». В ответном письме от 22 сентября 1983 года я был вынужден напомнить ему о том, что Советскому Союзу нужно со своей стороны что-то предпринять: «Проявите инициативу!.. Ничто не может дать усилиям, направленным на недопущение новых американских ракет, более лучшей перспективы на успех, чем такой драматический и односторонний шаг Советского Союза, который, если американские ракеты тем не менее будут размещены, может быть также в одностороннем порядке отменен. Такой вклад может внести только Советский Союз, и никто другой. Я знаю, что на это нелегко решиться, но он полностью обеспечит интересы безопасности Вашей страны». То, что мы высказали свое мнение по этим вопросам не только Вашингтону, но и Москве, «несомненно является результатом развития отношений на основе Московского договора, без которого подобное было бы просто невозможно».
22 сентября 1983 года в соответствии с решением НАТО началось размещение ракет «Першинг-2». День спустя Советы ушли из-за стола переговоров в Женеве. Резолюции, протесты, сидячие блокады окончились ничем, и нам пришлось наблюдать, как в западной части Советского Союза вновь устанавливается «тактическое» ядерное оружие. Оно должно было, если этого потребует ситуация, вывести из строя ракетные базы на территории Федеративной Республики.
Лишь в начале 1985 года министры иностранных дел мировых ядерных держав вновь сели за стол переговоров и возобновили обсуждение
Я постоянно — в том числе вместе с дальновидными друзьями в США — напоминал о прописной истине: для того чтобы оружие массового уничтожения не вышло из-под контроля, необходим диалог. Я никак не ожидал, что меня могут причислить к сторонникам жесткого курса. Кто создал мне репутацию противника Гельмута Шмидта в вопросе о ракетах, для меня остается загадкой. Если бы назвали Штрауса, я не стал бы возражать, ибо он открыто признал, что считает ту часть «двойного решения», где говорится о переговорах, врожденным пороком.
Оглядываясь назад, Гельмут Шмидт высказал предположение, что некоторые социал-демократы подходили к мировым державам с двойной меркой и представляли Федеративную Республику всего лишь плацдармом для защиты американских интересов в Европе. Меня это не трогало. Так же как и высказывание, которое Жискар д’Эстен якобы услышал от своего друга Гельмута Шмидта. Когда в 1977 году зашла речь о нейтронном оружии, тогда он сказал: «Вилли Брандт, как всегда, привел против меня в действие все рычаги».
Так выглядит ухудшенный из добрых побуждений вариант толкования, согласно которому социал-демократы бросили на произвол судьбы собственного канцлера. Однако ложное высказывание не становится правдивее от повторения. Впрочем, бывший президент Франции должен был бы понимать, что социал-демократ, которого я, как председатель партии, считал нетерпимым, не продержался бы и двух недель на посту главы правительства. В действительности дело обстояло так, что на обоих в какой-то мере решающих партсъездах — в Берлине в декабре 79-го и в Мюнхене в марте 82-го года — Гельмут Шмидт и я не противостояли друг другу, а тянули одну лямку. Канцлер именно в вопросах внешней безопасности не смог бы заручиться поддержкой большинства, если бы я не помог ему его обеспечить. Разумеется, моя оценка обстановки не до последней запятой совпадала с его. И разумеется, мы делали акценты на различных моментах. Но в Берлине в 1979 году Гельмут Шмидт боролся не только за концепцию «двойного решения», о котором в том же месяце предстояло договориться в Брюсселе. Он отдавал также должное важным промежуточным результатам политики разрядки. А я в заключение смог подчеркнуть, что брюссельский протокол благодаря инициативе федерального канцлера содержит не только ту часть, где говорится об обороне, но и другую, в которой идет речь о переговорах. Какие бы ни были приняты промежуточные решения, важно было не забывать главного решения о ликвидации напряженности. Это был мой аргумент. Никто из нас не желает возврата в призрачный мир мнимой силы или к бесплодной неопределенности «холодной войны». Человечеству грозит опасность гонки вооружений до самой смерти, поэтому столь важно добиться военного баланса на максимально низком уровне.
Причин для восторга ни у кого не было, у меня тем более. Однако я знал, что со стороны партии было бы безрассудно пытаться подключиться к механизму переговоров между НАТО и восточным блоком или брать на себя функции правительства. Вместе с тем мне казалось уместным выразить и надежду. Оглядываясь назад, я и сегодня считаю, что мы имели полное право настаивать на ратификации договора ОСВ-2, на достижении первого промежуточного соглашения на венских переговорах, на энергичном проведении женевских переговоров.
В Мюнхене в апреле 1982 года партсъезд одобрил мой призыв предпринять все возможное, чтобы женевские переговоры привели к успеху, и не предпринимать ничего, что могло бы поставить их под угрозу. В нем говорилось, что сейчас дело не в том, чтобы вновь ставить вопрос о «двойном решении», давая тем самым советской стороне повод для уклонения от серьезной дискуссии: «Если не будут вестись переговоры, то мы уже, считай, проиграли».
Чтобы внести полную ясность, в проекте моей мюнхенской речи было сказано: «Никому не гарантировано, что мы скажем „да“ размещению ракет на немецкой земле». Гельмут Шмидт (в таких случаях мы обменивались текстами выступлений) написал по этому поводу на полях моего проекта: «В связи с этим я хотел бы тебе кое-что доложить». В итоге он уговорил меня вычеркнуть оба предложения, которые, по мнению канцлера, могли излишне усложнить его дела. Резолюцию приняли подавляющим большинством. Канцлер послал курьера, который по свежим следам проинформировал Геншера. Но он и его сподвижники уже давно решили разрешить конфликт внутриполитическим путем, то есть в первую очередь средствами экономической и социальной политики, но не только ими. К этому они готовились целый год.