Восстань, Лазарь
Шрифт:
– Да.
– И вас не интересуют сроки? Проценты?
– Конечно, интересуют. Но в первую очередь меня интересует сумма!
– Поспешность не идет на пользу, Лазарь Петрович. Скажем, пять тысяч.
– Евро?
– Да.
– Мне нужно больше. Дайте пятнадцать.
– Нет. Слишком много для меня. И слишком мало для серьезной инвестиции. У меня складывается впечатление, что вы просто хотите избавиться от своего чувства. А деньги вас не волнуют. И, получив их, вы сюда больше не вернетесь. Впрочем, это не мое дело. Семь тысяч. Это последняя цена.
– Согласен.
– Полгода под пятнадцать
– Тридцать годовых? Да это же… Согласен!
– Сначала мне надо убедиться в качестве товара. Если залог не подойдет, я немедленно верну его вам.
– Хорошо.
– Сидите где сидели. Не вставайте. Не делайте резких движений. Думать можно о чем угодно. Хоть обо мне, в самых нелицеприятных выражениях. Я вхожу.
Ростовщик аккуратно поставил чашку с недопитым кофе на журнальный столик. Откинулся на спинку кресла. Смежил морщинистые, черепашьи веки. На лице его проступило выражение благожелательной сосредоточенности – как у человека, занятого кропотливым, ответственным, но при этом любимым делом.
«Садовник за работой», – пришло на ум.
Лазарь перевел взгляд на картину, стоявшую на комоде за спиной ростовщика. Новодел в манере пейзажистов позапрошлого века. Масло, холст. Стилизация удачная, даже трещинки-кракелюры имеются. Запущенный парк, на переднем плане – клумба с георгинами, дальше – кипень жасмина, заросли шиповника, узловатые стволы вязов, под которыми все тонет в сумраке. На клумбе лежит густая тень – от человека, которого на картине нет.
Его отвлек хриплый стон. Ростовщик, неестественно запрокинув голову, судорожно пытался сделать вдох. Лицо старика пошло пятнами, глаза закатились, побелевшие пальцы мертвой хваткой вцепились в подлокотники кресла.
– Вам плохо?! Воды? «Скорую»?! Где у вас телефон?
О мобильнике, лежащем в кармане пиджака, очкарик забыл.
– На кухне… коньяк… Мне помогх-х-х-ха…
Лазарь метнулся в ту сторону, куда раньше уходил хозяин. Зацепил стеллаж: посыпались картонные коробки, рулоны обоев, жестяные баночки с диафильмами. Против ожидания, кухня нашлась быстро. Контраст с остальной квартирой оказался разительным: стерильная белизна, блеск металла, стройные ряды тарелок в сушке, аккуратные пирамиды кастрюль, посудомоечная машина… Коньяк нашелся сразу, в первом же открытом шкафчике. «Remi Martin XO», едва початая бутылка. Рядом стояли пузатые коньячные бокалы.
Очкарик не помнил, чтобы он так спешил в последнюю пару лет.
Ростовщик был жив: тяжело дышал, массируя виски. Лазарь щедро плеснул коньяку в бокал, поднес к губам хозяина. Внезапно Степан Поликарпович перехватил его руку и взял бокал сам. Наклонил, едва не опрокинув. Задергался кадык. По подбородку потекла маслянистая струйка. Лазарь машинально налил и себе. Выпил залпом, как водку.
– Под монастырь меня подвести вздумал?! – Голос ростовщика напоминал кашель туберкулезника. – Почему не сказал, что ходил к Мяснику?! Налей еще.
Ослушаться Лазарь не посмел.
– Разве это имеет…
– Смерти моей хочешь? Любовь, значит? К жене, значит?!
– Любовь…
– Сперва уморил, потом Мясника уговорил поднять – и ко мне в залог?! Нет уж… сам расхлебывай… Ты! Ты специально! – Ростовщик вдруг сорвался на визг. – Убить меня решил?! Кто тебя подослал?!
– Никто. Я просто хотел избавиться от этой новой любви. Продать кому-нибудь…
– Продать?! Ты в своем уме?! Кто ж такую пакость купит? Кто, я тебя спрашиваю?! Вот ты, ты сам – купил бы?
– Я?!
– То-то же. И не стыдно, молодой человек? – Степан Поликарпович опять перешел на «вы». Было в этом что-то от объявления войны. – Пытались меня обмануть, чуть не угробили…
– А я?! А мне как с этим жить?! Не могу больше, сил никаких нет! Да, я ее люблю! Люблю! Ревную ко всякой тени! Увижу, что с кем-то двумя словами перекинулась, готов и ему голову проломить, и ее удавить… Или самому – с моста в реку. Следить начал. Из дому ее не выпускаю. Допросы устраиваю… Потом каюсь, прощения прошу. Она плачет… К бесу такую любовь! В пекло! Заберите ее! Даром заберите! Хотите, я еще и приплачу? Пять! Десять тысяч! Это хорошие деньги! Хотите больше? Ну, говорите свою цену! Забирайте и делайте с ней что хотите! Выбросьте, продайте, подарите, изничтожьте…
– Изничтожить? Вы меня с кем-то путаете. Я ростовщик, а не, простите, киллер. Я за такое дело не возьмусь. Даже за миллион, которого у вас все равно нет. Жизнь, знаете ли, дороже. Покойнику деньги ни к чему.
– А что мне делать? Что?! Погодите… Вы сказали – «киллер»? Есть киллеры по этой части? Есть?! Вы их знаете?!
– По-моему, вам пора, Лазарь Петрович. Я ничем не могу вам помочь.
Уже в дверях его догнал вкрадчивый голос ростовщика:
– Да, кстати… Вдруг вас заинтересует? Ревность-то у вас настоящая – в отличие от… Я мог бы купить… вернее, взять в залог. Разумеется, за куда меньшую сумму. Сами понимаете – неходовой товар…
Декабрь. Порог зимы.
Начало мглистых, долгих, как отчаяние, сумерек, что наползают на город вскоре после обеда, пора тоскливых ночей, царство стылой поземки, блуждающей меж домов с упорством пьяницы, забывшего дорогу домой. Грядущий Новый год, мальчишка в потешном колпаке, лишь ненадолго завертит хмельной, бестолковой круговертью, чтобы сгинуть без следа, оставив после себя муторное похмелье. Старенький Окуджава из приемника тихо прощается с желтеющей елкой, сплошь в шарах и серпантине, как с утомленной женщиной в ярком вечернем макияже, спрашивая без надежды на ответ: «Что же надежные руки свои прячут твои кавалеры?» Серость будней, ледяная скользота под ногами – время падений и травм, время бессонных ночей в «неотложке», время сломанных костей и судеб. Безмолвие слежавшегося снега под ногами, безмолвие тусклых фонарей, безмолвие низкого неба над головой. И ты без слов, со злобой солдата, ведущего неравный бой, движешься сквозь зиму и ночь, оскальзываясь и стараясь не упасть, остаться на ногах, дойти, доползти, дожить, дотянуть до такой далекой весны…
Где-то там, говорят, апрель.
– Ты, наверное, и Гицеля знаешь?
– Ну…
Кудрявый бутуз не спешил отвечать. Он терзал «змейку» на синей ветровке, задумчиво прикусив нижнюю губу. От ближайшего подъезда за двумя людьми – очкариком и мальчишкой – следил большой дог. Печальные глаза собаки сочились скукой. «Рокки, сидеть!» – крикнула от карусели толстая старуха, хотя в этом не было никакой надобности.
– И где мне его найти?
– В подвале.