Восстание на «Св. Анне»
Шрифт:
Конечно, по долгу службы я не должен был этого делать. В жестокой борьбе — жалости не место. Но все дело в том, что вера моя в белое движение была уже сильно поколеблена. В офицерах и капиталистах я перестал видеть спасителей России, а вместе с этим улеглась, утихла и ненависть моя к большевикам.
С такими мыслями вышел я опять на палубу, когда ранняя северная февральская ночь опускалась на волнующееся море. Берега отодвинулись во тьму. Снежные вершины слились с серыми подножиями скал. Дальний маяк мигал едва заметно, и неподалеку медленно проплывал небольшой одинокий айсберг, пригнанный сюда ветрами от глетчеров Шпицбергена или, быть может, даже от берегов Новой Земли. Ветер дул злыми внезапными
В большом судовом колоколе, не смолкая, гулко пел ветер. Далеко внизу равномерно ударяла в острый нос корабля набегающая волна. Я сел на скамейку и задумался. Прошел, должно быть, час. Ночь чернела теперь, как угольная яма, опрокинутая над морем, а редкие звезды казались блестками на отшлифованных гранях кокса.
Приближались берега России, и я невольно вспоминал знакомые места: невзрачные улицы и бараки Мурманска и набережные столицы Северной области — Архангельска.
Мы покинули Мурманск перед походом в Плимут; тогда в Мурманске еще был относительный порядок. Правда, англичане ушли, испуганные брожением в своих частях и то и дело вспыхивавшими восстаниями в полках белых, но они оставили правительству Северной области достаточное количество продовольствия, одежды и даже денег. Только военное снаряжение, танки, пулеметы, пушки и снаряды, которые нельзя было захватить с собою, они утопили в Северной Двине.
Белые генералы чуть не плакали, глядя, как погружается в воду такое ценное, необходимое им добро, но англичане были непреклонны. Они были уверены в том, что скоро в Архангельск и Мурманск придут большевики. Оставлять оружие красным они не желали. К тому же они рассчитывали, что лишенные военных припасов белые принуждены будут покинуть Северную область одновременно с ними. Но белое военное командование упрямо отказывалось считать свое дело проигранным, эвакуироваться не пожелало и решило продолжать борьбу с большевиками на свой риск. Сначала на фронтах у белых были кое-какие успехи. Красные увели лучшие свои войска на юг, на восток против Деникина и Колчака, на запад против Польши, и наступать на Северном фронте, раскинувшемся на три тысячи километров, пока не собирались.
В Англии мы узнали из газет об эвакуации Севера союзными войсками, о новых поражениях белых армий на юге и о том, что теперь красные собираются покончить с Северным фронтом. Подробностей о положении в Северной области английские газеты не сообщали.
В пути нам попадались только норвежские газеты, но по-норвежски никто из нас не читал, и мы шли к берегам Северной России, не зная, что нас ожидает.
Слухи о предстоящих боях на Северном фронте меня сильно тревожили. Англичане ушли и увели с собою все военные суда и транспорты. У белых осталось не больше десятка океанских судов, несколько ледоколов, старый броненосец да полдесятка миноносцев и тральщиков. Для эвакуации целой армии этого, конечно, было недостаточно. К тому же холодная зима сковала льдами выходы из Белого моря, и даже Баренцево море покрылось ледяными полями, сквозь которые не пробиться и ледоколу.
Подняв голову над высоким бортом, я посмотрел еще раз в сторону знакомых неприветливых берегов. Море и небо слились в одну сплошную черную стену, и даже звезды скрылись за туманами, плывущими со Скандинавских гор.
Раздался свисток. Матрос, шлепая по скользкой палубе широкими растоптанными подошвами брезентовых сапог, пробежал к колоколу, ударил склянки и, зябко кутаясь в морской плащ, побежал обратно.
Я опять остался один, но на этот раз ненадолго.
Медленно,
— Кто это? — спросил я резко.
— Я, Андрей Быстров, — прозвучал на этот раз спокойный голос матроса.
— Ты? — вопросительно протянул я и, подобрав полы морского плаща, очистил часть скамейки.
— Садись.
Андрей не сел. Он молча стоял надо мною. Я не видел, но угадывал, что он смотрит не на море, не на огни парохода, а на меня.
Я вынул папироску и зажег спичку. На мгновенье глянуло на меня лицо Андрея, какое-то сосредоточенное, совсем не такое, каким я видел его днем и прошлой ночью, но ветер сейчас же задул огонь.
Я зажег вторую спичку, уткнувшись головой в самый угол сходящихся бортов и прикрывшись полами плаща.
«А вдруг стукнет?» — подумал я. И сразу же успокоился. Не такое лицо у него сейчас.
Я протянул ему портсигар. Он не взял и отвел портсигар крепкой, корявой рукой. Я почувствовал ее прикосновение на пальцах.
— Жалеете? — тихо спросил Андрей.
Я понял, но все же спросил, чтобы скрыть смущение:
— Кого жалею?
— Что не заарестовали.
Усилием воли я справился со смущением. Что крутить, — надо говорить прямо.
— Нет, не жалею.
Андрей помолчал.
— А если я еще раз в трюм полезу?
— Не полезешь, — уверенно сказал я.
— Как знать? — упорно твердил Андрей.
— Это, Андрей, страшное дело. Раз на него решиться можно, но повторить нельзя. Нет, не верю.
— А это не страшное дело?.. Трюм чем набит-то? Бочки с порохом да ящики с динамитом.
— Страшное, Андрей, да не мы его делаем.
— Не мы, а кто?
— Не мы, словом. Без этого, видно, нельзя. Ну, взорвешь «Святую Анну». Что же, ты все оружие уничтожишь? Эк его полно по всей Европе! Если бы мы с тобой могли все уничтожить, всюду, — я бы, может быть, первый фитиль-то поджег бы.
Андрей подхватил горячо и уверенно:
— А вот красные все хотят уничтожить! Все!
Я почувствовал в его словах большую уверенность. Фитиль, который он собирался поджечь в трюме, казался ему концом протянутого по всему миру, ко всем арсеналам, ко всем пороховым погребам, ко всем складам оружия, бикфордова шнура. Вот оно что! Вот она, вера, толкающая вперед этих голодных, разутых красноармейцев на всех фронтах Советской республики. И Андрей, этот простой матрос, сын рабочего, ничем особенно не выдающийся, в тылу у белых пытался, рискуя жизнью, поджечь один из бесконечных концов этого шнура. А сколько их, таких Андреев?! Кто прочтет их мысли на обветренном спокойном, иногда угрюмом лице?!
Я ушел в каюту, долго читал и заснул около полуночи.
Глава вторая
В восемь утра я опять стал на вахту. Глухое полярное утро почти ничем не отличалось от ночи. На востоке протянулась серая полоса неподвижных туч, чуть-чуть озаренных светом зари, еще скрывающейся за горизонтом. Кругом темно, но эта темнота стала мягкой, и уже можно уловить очертания парохода, но берега все еще тонули в черноте слившихся воедино моря и неба.
Несмотря на темень, на палубе возня. К полдню должен показаться Мурманск, и матросы, под выкрики и шутки, надраивают палубу при свете керосиновых фонарей, чтобы появиться в порту, как подобает фартовой океанской команде. Тусклые пятна света от покачивающихся фонарей медленно движутся туда и сюда, обнаруживая серые мокрые доски палубы. На краях брезента, у выхода из люка, висят, поблескивая, тонкие сосульки, и пушистая изморозь покрыла белую гладкую стену капитанской каюты.