Восстание среднего класса
Шрифт:
К счастью, бунт маргиналов, принявший вид фундаменталистского протеста, оказался не единственной формой сопротивления. К концу 90-х вновь материализуется пресловутый «призрак коммунизма». Причем происходит это преимущественно на периферии.
На протяжении трех десятилетий западные корпорации систематически смещали промышленное производство все дальше на юг, отодвигая его от жизненных центров системы. Результатом оказалось появление многомиллионного рабочего класса в «новых индустриальных странах».
В Юго-Восточной Азии, Бразилии и Южной Африке возник пролетариат, вполне соответствующий марксистской теории XIX века. Как и всякий молодой класс, он постепенно осознавал свои возможности, организуясь и выдвигая все более радикальные требования.
Профсоюзы в Южной Корее или Южной Африке молоды и похожи на европейские рабочие организации начала XX века. Это, кстати, не значит, что они непременно являются революционными. Но для них даже реформизм невозможен без повседневной борьбы, солидарности и самоорганизации. Классовая борьба остается повседневным опытом, через который происходит социализация рабочего.
По сравнению с Западной Европой это вроде бы «повторение пройденного». Но если в одну реку удается войти дважды, значит, это не совсем та же река. Потребовалось несколько поколений, чтобы европейская буржуазия ценой социальных уступок и компромиссов смогла «приручить» рабочее движение. Теперь же на горизонте появилась новая многомиллионная масса, у которой просто нет иного выбора, кроме решительной борьбы за свои права. Хуже того, система на сей раз не располагала ресурсами и стратегией, чтобы обеспечить аналогичное «приручение». На протяжении XX века западный капитал использовал эксплуатацию «отсталых» стран, чтобы решать социальные проблемы в «передовых». Но как быть, когда те же проблемы возникли на «периферии»?
Стратегия параллельной индустриализации «третьего мира» и деиндустриализации Запада должна была сократить издержки на «приручение» традиционного пролетариата. Возвращение к политике «социального компромисса» в новых условиях требовало как раз увеличения издержек, причем в немыслимых ранее масштабах. К тому же западный рабочий, о котором правящие элиты уже почти готовы были удовлетворенно забыть, вновь напомнил о себе. Говорят, что побежденные армии хорошо учатся. Поражения 1980-х и 1990-х годов создали ситуацию, когда рабочее движение Запада начало испытывать острую потребность в новых идеях и организационных формах. Оно должно было радикализироваться или окончательно выродиться. Косная профсоюзная бюрократия стремилась жить по старым правилам, как будто не было поражений предыдущих 20 лет. Но рабочие требовали перемен.
Неолиберальный проект подрывал условия собственной реализации. Заплывшую жиром профсоюзную бюрократию потребительского общества было легко победить. Между тем многолетние неудачи рабочего движения подрывали социальную базу традиционной профсоюзной и политической верхушки, создавая потребность в появлении новых лидеров. Препятствием для этого была лишь деморализация рабочих. Опыт показывал, что сделать все равно ничего нельзя, любая борьба заканчивается унизительным поражением. Однако достаточно было нескольких побед, чтобы массовое сознание начало меняться. Во Франции таким переломным моментом стала забастовка общественных служащих в декабре 1995 года. В Италии таким же потрясением оказалась всеобщая забастовка против правительства Сильвио Берлускони весной 2002 года. Именно тогда Фаусто Бертинотти заявил, что «одиночество рабочего» подошло к концу. В России, где рабочие испытывали унижение и депрессию на протяжении 90-х годов, первым симптомом перемен стала «рельсовая война» летом 1998 года, когда шахтеры неожиданно обнаружили, что задолженность по заработной плате вполне можно получить, если перекрыть движение транспорта.
Итак, рабочая революция остается реальной возможностью. Если не в странах «центра», то по крайней мере на «периферии». И в этом смысле русский опыт 1917 года по-прежнему сохраняет свое значение. В конце концов большевистская революция тоже произошла не в Англии или Германии, как ожидали основоположники марксизма, а на «периферии» системы. Но это не помешало ей потрясти мир.
И, наконец, серьезная угроза возникла там, где меньше всего ждали. На политическом горизонте замаячило глобальное восстание среднего класса.
Многолетние усилия элит по созданию нового среднего класса принесли свои плоды. Даже в самых отсталых странах эта категория людей стала массовой. Но чем больше становится средний класс, тем труднее его удовлетворить. Тем больше ресурсов уходит на поддержание его образа жизни.
Идеологическая и социальная инерция системы такова, что численность среднего класса всюду давно превзошла экономические потребности и возможности капиталистического общества. С другой стороны, обещания неолиберализма оказались невыполненными. Ведь новому среднему классу обещали не просто потребление, как его предшественникам в 1960-е годы, а более полную, интересную жизнь и безграничные возможности роста. Между тем на горизонте совершенно иная перспектива – неизбежная стагнация системы, дополненная исчерпанием возможностей нынешнего витка технологической революции.
Во многом ситуация нового среднего класса начала XXI века повторяет то, что произошло с интеллектуалами в 1960-е годы. После Второй мировой войны фордистское производство и потребительское общество создали условия для превращения интеллектуалов в массовый слой. Миллионы людей стали получать высшее образование. На фоне всеобщей грамотности и бурно растущей университетской системы массовой оказалась даже потребность в специалистах по древнеримской истории или немецкой классической философии, не говоря уже о более приближенных к жизни специальностях.
Но к 60-м годам выяснилось, что как бы ни росла система образования, у этого роста есть объективные границы. Вместе с прекращением роста обнаружилось, что шансы личного успеха для образованных молодых людей тоже сокращаются. Лучшие места уже заняты, а новые не создаются. Между тем система оказалась невероятно инерционной, продолжая готовить все новые кадры со все менее радостными жизненными перспективами.
На самом деле невозможность успешной карьеры сама по себе вовсе не является жизненной трагедией: человек может найти смысл жизни в совершенно иных ценностях (которые, кстати, и были тут же провозглашены движением «хиппи» и другими субкультурами 60-х). Проблема, однако, в том, что система требовала от людей именно ориентации на карьеру и личный успех, одновременно закрывая или осложняя дорогу к ним. Именно из этого противоречия рождается протест.
Итогом был великий студенческий бунт 1968 года, восстание интеллектуалов, баррикады на улицах Парижа и появление целого поколения молодых людей, для которых леворадикальные идеи стали естественной ответной реакцией на самоочевидную несправедливость мира.
Вспомним шестидесятые?
Начало XXI века порой кажется чем-то вроде «второго издания» 60-х годов. И теперь, и тогда на политическую сцену вышло массовое движение протеста, опирающееся на молодежь. Антикапиталистические лозунги дополнились антивоенными (в 60-е годы – война во Вьетнаме, в начале XXI – агрессия против Афганистана и Ирака). Даже образы Че Гевары на майках, даже слова, скандируемые на митингах, возвращают нас к «революции 1968 года».