Восстание
Шрифт:
— Сегодня вам передадут госпиталь. Его нужно превратить в больницу. Военные врачи будут работать в качестве гражданских докторов. Вы не будете одиноки: Раубольд даст вам нескольких наших товарищей. — Обратившись к Ентцу, Георг продолжал: — Ты составишь список самых отъявленных фашистов. Ночью их всех нужно арестовать. Ночью, и не позже! Добровольно они не сложат оружия. Всех узников тюрем и концлагерей — немедленно освободить. Этим делом займется Раубольд.
— Можешь не беспокоиться, Георг. Я сделаю все, как нужно! — заверил его Раубольд.
—
— В двадцати пяти километрах от города, — ответил ему Ентц и добавил: — Если, конечно, можно верить немецким солдатам, которые говорят об этом.
— А американцы?
— Восточнее города, километрах в тридцати.
— Нам необходимо войти в контакт с русскими, узнать, почему они не взяли город.
— Этим займемся завтра. На сегодня у нас и так много дел! — сказал Ентц.
— Хорошо. Тогда простимся до вечера. До свидания, товарищи!
Все вышли, в комнате Хайнике остался только доктор. Он сел на стул поближе к кровати, уставившись взглядом в пол из линолеума.
Георг с трудом поднял свою обессиленную руку и, поймав руку доктора, слабо пожал ее. Он молча благодарил доктора.
Их было пятеро. Раубольд и Хиндемит сидели в кабине, трое стояли в кузове грузовика, навалившись грудью на железную крышу кабины. В руках у них были автоматы, из которых они в любой момент могли открыть огонь. На левом рукаве каждого красовалась белая повязка.
Грузовик на большой скорости промчался мимо замка, где их, разумеется, не ждали с таким нетерпением, как в концлагере «Красная мельница». Затем проскочили по узенькому деревянному мостику, по которому грузовикам запрещалось ездить. Вот и окраина города. Вдали показалось массивное здание мельницы, выстроенной из красного кирпича.
Хиндемит бросил беглый взгляд на Раубольда. Тот клевал носом, на лице его застыла безмятежная улыбка, будто он ехал не на выполнение серьезного задания, а на самую обычную прогулку в какую-нибудь крохотную деревушку, где они забредут в корчму и будут за кружкой пива наслаждаться дружеской беседой.
— Что нас ждет в лагере? — спросил Хиндемит.
— Лагерная охрана, видимо.
— Уж не думаешь ли ты, что узники лагеря потеряли здравый смысл? Они, может, уже ухлопали начальника лагеря, а?
— Может, и ухлопали, — согласился Раубольд.
Машина промчалась мимо лагерного забора. Позади мельницы поднимался столб дыма.
Хиндемит дал газу и подъехал к воротам. Раубольд выпрыгнул из машины. Костер горел в самом центре лагерного двора. Вокруг него стояли лагерные рабочие и грелись, протягивая к огню замерзшие руки.
Хиндемит и Раубольд подошли к воротам. Лагерь был обнесен забором из колючей проволоки, через который хорошо просматривалось все, что там происходило.
Хиндемит с нескрываемым любопытством смотрел сквозь колючую проволоку в тот особый для него лагерный мир, о котором он знал только понаслышке, в основном из рассказов шепотком на ухо.
Раубольду же была хорошо известна лагерная жизнь. Он вспомнил сейчас, как летом прошлого года начальник лагеря жестоко избил доской с гвоздями двух узников, чехов, которые вскоре после этого умерли в страшных мучениях в лагерном лазарете. Чем больше затягивалась война, тем чаще наведывалось гестапо в лагерь, увозя с собой все новые и новые жертвы.
Раубольд сделал шаг вперед и обеими руками ухватился за колючую проволоку, не чувствуя даже, как железные колючки впиваются ему в ладони. Он приблизил лицо к проволоке… Создавалось впечатление, будто он сам — узник лагеря.
Тихо, но так, чтобы его мог расслышать Хиндемит, Раубольд сказал:
— У них нет никаких оснований дружественно к нам относиться. Для них мы — немцы, которые травят их собаками и бьют палками. Не исключена возможность, что нас встретят градом камней. Если они сами разломают ворота и всей ордой хлынут в город, нам придется не сладко: ведь все они горят ненавистью. Если они сейчас не увидят разницы между немцами вообще и нацистами в частности, то потом их винить в этом будет поздно. У них нет оснований бросаться нам на шею и благодарить нас за то, что мы их освободили. Если среди них найдется хоть один человек с оружием, то…
Заключенные зашевелились и стали подходить к воротам. Глаза узников горели ненавистью. В лагере в то время находилось 687 советских граждан, 258 итальянцев, 194 чеха, 199 французов, 142 поляка, 70 американцев, 75 латышей, 60 бельгийцев, 9 греков и 5 турков. Все они жили в нечеловеческих условиях. Все 1699 узников работали на одном из вальденбергских военных заводов, производя различное вооружение. Показатель промышленного производства завода в рейхсмарках вырос с 2,7 миллиона в 1940 году до 6,5 миллиона в 1944 году. Дело в том, что труд узников концлагерей и тех, кого угнали на принудительные работы, не оплачивался…
Дверь одного из бараков с шумом распахнулась, и на пороге появился начальник лагеря с овчаркой на поводу. Никто не знал его настоящей фамилии, все называли его Ломом. Однажды он сам заявил:
— Я как лом: меня ничем не согнешь.
Когда к нему обращались «господин начальник лагеря», он сердился и бил тех, кто его так называл. В таких случаях он требовал, чтобы его величали Ломом. Однако стоило кому-нибудь назвать его так, как он вдвойне бил «провинившегося», доказывая, что он никакой не Лом, а господин начальник лагеря. Его ненавидели всеми фибрами души. Он был жесток и превратил лагерь в сущий ад.