Восставшая из пепла
Шрифт:
— Не для меня — а для вождя, Эттука.
Она снова небрежно ударила меня, и прежде чем я успела сообразить, что делаю, я ответила ей ударом на удар, и она оказалась лежащей на спине среди груды древесного угля для костра.
Женщины завопили и завизжали, а дочь Сила медленно поднялась и бросилась бы на меня, но гомон прервал еще один голос, и они застыли. Котта стояла у входа в свою палатку, и ее слепые глаза, которые, казалось, видали, безошибочно остановились по очереди на каждой из нас.
— Что за беду ты вызвала, дочь провидца? Она хочет лишь послужить вождю. Она теперь принадлежит Тафре, так что тебе следует держаться с ней повежливей.
Дочь Сила чуть приподняла вуаль шайрина
— Тафра, — отрезала она, — иноплеменная шлюха, — она отошла от костра и показала на ряд стоявших на огне котелков. — Бери, беловолосая.
Я прошла мимо нее, и она прошипела:
— Ты еще вспомнишь, кого ты ударила.
Одна женщина неохотно наполнила мне одно блюдо какай-то жидкой кашей, сильно отдающей козьим молоком, другое — зрелыми черно-красными ягодами, а в третье положила темный ржаной хлеб. Она также достала кувшин пенистого пива. Все это расставили на поднос из жесткой плетеной циновки и оставили на земле, предоставив мне поднимать самой. Когда я нагнулась, чья-то нога ударила меня в бок, и я упала.
Я не знала, которая из них это сделала, но Котта крикнула из своей палатки:
— Чтоб больше такого не было. Она ждет ребенка. Эттук не поблагодарит вас, если потеряет из-за вашей стервозности воина.
Я не знаю, как она поняла, что они сделали. Шума-то почти не было. Я подняла поднос и поспешила убраться от них обратно к раскрашенной палатке. Войдя, я обнаружила, что Эттук проснулся, сидит и злобно глядит на меня.
— Где тебя носило, сучка? — зарычал он. — Тебе пришлось самой ходить по ягоды и готовить, прежде чем ты смогла принести все это?
— Женщины, — заикнулась было я.
Он снова рявкнул, приказав молчать, и выхватил поднос, так что все жидкости из сосудов расплескались. И принялся запихивать еду себе в рот, в то время как Тафра наливала ему в окованную серебром чашу пиво. Внезапно он схватил ее за грудь почти так же, как схватил поднос. И рассмеялся. Тафра кивнула мне.
— Ступай теперь. Я прикажу привести тебя, когда ты мне понадобишься.
Я повернулась, вышла и стояла на резком свете солнца, превозмогая отвращение.
Женщины все еще окружали костер, за исключением дочери Сила, вероятно, отправившейся кормить отца. Котта тоже ушла в палатку.
Я прокралась по стану и нашла среди сосен узкий ручей, недалеко от палаток. Я гадала, не следует ли мне отправиться вниз по течению этого ручья, чтобы найти между склонами гор за деревьями русло реки, русло, которое приведет меня не к Эшкореку, а в конечном итоге на юг, к неизвестному морю. В конце концов, меня ведь ничто не удерживало здесь.
Я сделала полшага, и, казалось, путь мне преградила невидимая стена.
Уж не знаю, что это было — предвидение или всего лишь желание обрести безопасность, какой бы сомнительной она ни была. Я покачала головой, словно отказывая ручью и дороге, которую тот мог предложить, и снова вернулась в крарл.
В чем заключались мои обязанности, я выяснила достаточно скоро.
Я сидела в пыли неподалеку от палатки Козлы, ломая голову по поводу прегражденного пути у ручья, когда женщины позвали своих мужей и детей к трапезе у костровой ямы. Завтрак в постели им не полагался; он был привилегией Эттука и Сила, надо полагать, тоже. Один из воинов крарла побудил меня к действию, рывком подняв на ноги и съездив по уху за праздное сидение. Затем одна худощавая женщина, скорее обеспокоенная, чем недружелюбная, обязала меня подавать еду вместе со всеми другими женщинами мужчинам и мальчикам. В присутствии мужчин женщины стана могли есть, сидеть или даже стоять не двигаясь. У них это было традицией, тем не менее, они находились в большем рабстве, чем темнокожие. Даже я была меньше рабыней, ибо все во мне бунтовало, и хотя и ничего не могла поделать со своим жребием, я не принимала его с покорностью. А женщины крарла, даже девочки, принимали целиком и ни секунды не сомневаясь; даже дочь Сила, прислуживавшая вместе с остальными. Когда мужчины покончили с едой, то поднялись на ноги, вытирая рты, не удостаивая взглядом своих женщин, и пошли по своим мужским делам: готовиться к охоте (ибо эти дикари ели мясо, когда им удавалось добыть его), точить ножи, чистить коней и вообще вести важные разговоры и обсуждения, которые нам не полагалось слышать. Мальчики из кожи вон лезли, чтобы подражать им. Похоже, их мужская жизнь начиналась рано.
Теперь женщины доедали ошметки и объедки того, что осталось, и пока девочки шумно играли поодаль, они, в свою очередь, занимались чисто женской болтовней. Только это и дозволялось им — пустые разговоры о тряпках, вещах, детях, младенцах, предстоящей стряпне и предстоящих трудах, а также о мощи их мужей (либо в постели, либо на охоте или на войне); все это перемежалось сплетнями и злословием в адрес любой женщины, которая отсутствовала в данный момент.
Наибольшую злобу вызывала у них Тафра. Прислушиваясь к их разговорам, я узнала, что Эттук добыл ее год назад в бою из вражеского племени. Ее еще не приняли в свои — они называли ее иноплеменной сукой. Им не нравилось, что милость Эттука досталась ей, а не одной из них; не нравилась им и ее беременность, благодаря которой она могла еще больше утвердиться в его палатке, особенно, если родит ему сына.
Трапеза женщин, однако, продолжалась недолго. Вскоре они встали, и я вместе с ними, и отправились драить блюда и чаши и мыть их в том самом ручье, к которому я приходила раньше. В ходе этой работы я бессознательно подошла к той прежней границе и поняла, что упустила момент, когда можно было уйти, как часто бывало в прошлом, когда я собиралась бежать от надвигающейся беды, но какое-то обстоятельство или чувство препятствовали этому.
После мытья посуды наступил черед стирки одежды и одеял, полоскания и выколачивания этого пахучего тряпья о камни. Настал полдень, и я ожидала какого-то отдыха, но они развесили одежду сушиться на сконструированных для этой цели маленьких клетках из дерева, а затем побежали обратно в стан и занялись штопкой, ткачеством и другими утомительными трудами. Девочки проявили ко мне некоторый интерес, сводившийся, в основном, к поддразниванию, — подражая матерям, как мальчики подражали воинам в напускном безразличии. Теперь их отправили поиграть, и они убежали в сосновый лес, упиваясь своей короткой свободой.
Дочь Сила тоже стирала и сушила, и я каждую минуту ожидала, что она ударит меня или что похуже, но она ничего не сделала. А затем, когда мы шли к палаткам, она подошла ко мне и вполголоса прошептала:
— Я рассказала отцу, провидцу, о том, как ты ударила меня. Он разгневался еще пуще, чем прежде. В башне хранилось много золота, а твоя наглость заставила воинов забыть про это. Теперь слишком поздно возвращаться, ибо мы уже на Змеиной дороге и должны направляться на восток. Он нашлет на тебя порчу, эшкирская сучка. Твои кости и жилы исковеркаются, и ты будешь ходить калекой до конца дней.
Когда она сказала это, мне сделалось дурно, хотя ни малейшего уважения к возможностям Сила я не питала. Однако пожелание зла может причинить вред, если ненависть достаточно сильна. Но самое худшее, что можно сделать, — это помочь нападающему своей верой.
— Заклинания Сила-козла не повредят мне, — отозвалась я. — Я обладаю собственной магией — магией, которую я не обрушила на него прежде из сострадания. Пусть бережется он, а не я.
— Ты, — зарычала она, — ты даже не умеешь говорить на нашем языке.