Восставшая из пепла

Ли Танит

К моим ногам подползла какая-то женщина.

— Пощади нас, тех, кто невольно увидел Эвесс Богини.

— Оставь меня в покое, — огрызнулась я, но слишком слабым голосом, чтобы она расслышала хоть слово.

Она восприняла это как какое-то проклятье; возможно я даже заговорила не на их языке, а на своем, сознательно забытом, и все же усвоенном мной в детские годы, еще до гибели моей расы. Женщина завыла, начала бить себя в грудь и рвать на себе волосы.

— Прекрати, — приказала я.

Она тупо уставилась на меня с застывшими в воздухе руками.

Мною овладела какая-то черствая истерия и я слабо рассмеялась,

сидя там на обломках и глядя на нее, на всех них.

Они считали меня богиней. Я была для них совершенно непостижимой. Значит нет надобности ничего объяснять, нужно лишь поступать так, как мне хочется. Никаких препятствий не возникнет.

Я встала, и все суставы мои, казалось, готовы были треснуть.

Старое длинное невысокое здание, нерухнувшее, с лестницей в несколько низких ступенек и прямоугольным дверным проемом, ведущим в прохладную темноту. Там был запах — холодный и одновременно душный, не отталкивающий, но чуждый. Запах Человеческой Жизни, а также чего-то еще. Догадалась я достаточно скоро, когда увидела повторенное изображение Той. Это был их храм, и пахло здесь святостью, страхом и ладаном, смешанными воедино тревожной верой многих поколений.

Они остановились в нерешительности у подножья лестницы, темные на фоне бронзово-сиреневого неба. Я подняла руку, обратив в их сороку ладонь. — Дальше ни шагу, — велела я. — Мое.

Они, кажется, поняли. Я ушла в мрак одна. За алтарем — прикрытая ширмой дверь: конечное убежище. Там находилась лишь холодная комнатушка. На полу, как и везде, скопился пепел. В углу лежал тюфяк жреца. Я, спотыкаясь, добрела до него и улеглась.

Не придут ли они завтра, не посмеют ли оскорбить божество, поняв, что я не легенда, а нечто куда худшее? Не подползут ли они, пока я сплю, не проскользнут ли за резную ширму, не всадят ли нож или заостренный в огне кол мне в левую грудь и сквозь нее в сердце? Если я усну… не придут ли они тогда?.. Я заснула.

Огромный дворец с золотыми, хрустальными и огненными залами и огромные лестницы, ведущие вверх и вниз. Подобно миражу в пустыне, окруженный фантазией садов. Наполовину вспомнившийся мой дом, теперь уже не высящийся, а сровненный с землей молотом времени распада. То, чего я лишилась. Лестницы закручивались, подымаясь все выше и выше, и менялись. Более узкие, теперь уже черные, а не белые, черные колонны и овальный дверной проем. За ним — тронутая миазмами распада красота, нечто мерцающее на каменной глыбе, из каменной чаши. Могущество моей расы, источник знания и зла. Карраказ, выросший словно редкое растение из застоялой порочности многих поколений дурных и безумных мужчин и женщин. Цветок, созданный ядом и отравивший своих создателей.

Это было больше воспоминанием, чем сном, но поскольку оно явилось во сне, оно было туманным и одновременно ярким той яркостью, какой может обладать только нереальность. Орнамент, мерцание пламени, вылившееся в пылающий рельеф, и лицо мужчины — отца, брата, какого-то родственника, которого я не знала — являвшееся в переходах и поворотах дворца. Просыпаясь, я не смогла его вспомнить — только узкие, высоко посаженные глаза, словно осколки его темной души, холодно глядящие на меня.

За миг до пробуждения я увидела Нефрит.

Зло напомнило мне в недрах горы об этом зеленом гладком камне, как-то связанным с моей внутренней сущностью. Я не поняла, только трепетала, желая вновь овладеть им, протягивая к нему руки, умоляя. Но мои пальцы поймали пустоту, и я с большим усилием выбросила себя из сна в мир разрушенной деревни, храма и отчаяния.

Был рассвет и очень тихо. Ночь пришла и ушла без ножа или заостренного кола. Я подошла к ширме и глянула за нее. В основном помещении храма не было вообще ничего, кроме голубой пыли. Но в дверном проеме, на полу у самого порога я обнаружила глазурованную глиняную чашу с молоком, фрукты и сыр на блюде. Рядом лежал сложенный кусок ткани, темно-красной, как старая кровь.

Я не хотела прикасаться к этой одежде, хотя и не знала почему, но все же нагнулась, подняла ее и увидела в своих руках тунику, а под ней на полу оказалась раскрашенная и покрытая эмалью маска. На меня глянуло пустыми глазницами белое лицо. Прорези окружала густая черная кайма, а рот горел алым. Изогнутые открытые ноздри были выкрашены по краям золотом, а по обеим сторонам, там где были бы уши, если б маска была лицом, свисали гроздья золотых капель.

Итак, их богиня должна прикрыть свой смертельный лик, столь ужасный на вид Эвесс.

Я унесла все эти вещи в жилище жреца и начала есть. До этого мига я не ощущала голода. Думаю, я могла бы прожить без еды неопределенно долго, поддерживаемая тем же странным процессом, который сохранял меня в живых в горе. Эта первая трапеза была до странности неприятной: после нее в животе и груди будто поселились демоны и секли меня докрасна раскаленным железом. Я легла, мучаясь болью, и услышала, как снаружи запело множество голосов. Пение все продолжалось и продолжалось. Они призывали свою богиню, в то время как та корчилась в жилище жреца, а потом притихла в ленивом последе боли. В конце концов я встала, и не задумываясь правильно ли это, сбросила свои одежды и надела оставленную ими для меня тунику, а потом и маску, которая держалась на лице благодаря крючкам за ушами.

Я медленно вышла и посмотрела на них.

Море людей, сгорбившихся как и раньше. На самой нижней ступеньке дымилась на жаровне чаша с ладаном. Их ужасные, почти нечеловеческие лица поднялись и вперились в мое, теперь свободное для их взглядов. — Богиня!

— Богиня! Богиня!

Я почувствовала их требование прежде, чем они высказали его. Почувствовала на своей душе их цепкие пальцы.

Затем по лестнице медленно поднялась женщина с узлом на руках и протянула его мне.

— Возьми его. О Великая, будь милостива — спаси его.

Поверх ее головы я увидела тень вулкана, красное блюдо облака все еще пульсировало там, словно огненная рана в небе.

Младенец был почти мертвым, с посиневшим личиком, он слабо и болезненно отрыгивал, пытаясь заплакать. Повсюду вокруг вытянулась и зияла руинами разрушенная деревня. Неподалеку от озера виднелось отдаленное облако дыма. Должно быть, там сжигали тела.

Она плача сунула мне ребенка.

Я ничего не почувствовала.

— Спаси его, — прошептала она. — Моего сына.

В гневе моя рука поднялась, чтобы оттолкнуть ее. Моя ладонь скользнула по ребенку, и того сразу вырвало черной рвотой, пеплом из вулкана — и личико его порозовело, глаза раскрылись, он завопил и завыл, но не слабым предсмертным всхлипом, а буйным и яростным воплем перед лицом новой жизни.