Восставшая Мексика. 10 дней, которые потрясли мир. Америка 1918
Шрифт:
Только что подошедший мужчина, поразмыслив над этим вопросом и ответом, наклонился вперед.
— Быть может, завтра, — сказал он. Я заметил, что оркестр перестал играть, — Дело в том, — продолжал он, — что в доме доньи Пердиты будут тоже играть Pastores. Говорят, что актеры, которые должны были выступать здесь, ушли туда посмотреть представление. PI музыканты ушли вслед за ними. Я сам вот уже с полчаса взвешиваю, не пойти ли и мне туда.
Мы ушли, предоставив ему еще раз взвесить этот вопрос. Остальные зрители принялись болтать и, по-видимому, совершенно забыли о Pastores. Снаружи кассир, получивший от нас песо, уже созвал своих приятелей, и они дружно прикладывались к бутылке.
Мы
Хижина представляла собой низкую комнату с земляным полом, выбеленными стенами и балками на потолке и была похожа на любое крестьянское жилище где-нибудь в Италии или Палестине. В дальнем конце комнаты, напротив двери, стоял небольшой стол, заваленный бумажными цветами. На нем горели две огромные восковые свечи. Над столом висела хромолитография — богоматерь с младенцем. На столе, посреди цветов, стояла крохотная деревянная колыбелька, и в ней лежала свинцовая кукла, изображавшая младенца Иисуса. Все остальное пространство, кроме небольшого местечка посредине, было заполнено народом: перед сценой, поджав ноги, сидели ребятишки, за ними на коленях стояли подростки и девушки, а позади них до самой двери томились пеоны в серапе — головы их были обнажены, а на лицах написано оживление и любопытство…
— Уже началось? — спросил я молодого парня, стоявшего рядом со мной.
— Нет, — ответил он, — они только выходили пропеть песню, чтобы узнать, хватит ли им места на сцене.
Веселая, шумная толпа зрителей перебрасывалась через головы соседей шутками и остротами. Многие мужчины под веселящим влиянием aguardiente начинали вдруг напевать непристойные песенки, обниматься, а то ни с того ни с сего и ссориться — последнее могло привести бог знает к чему, так как все они были вооружены. Но вдруг раздался голос:
— Ш-ш-ш! Начинают!
Поднялся занавес, и пред нами предстал Люцифер, свергнутый с неба за свою неукротимую гордость. Его играла молодая девушка — все актеры здесь девушки, в отличие от исполнителей средневековых мираклей, в которых играли только мальчики. Костюм, который был на ней, несомненно передавался из поколения в поколение с незапамятных времен. Он был, конечно, красным (из красной кожи) — цвет, которым средневековая фантазия наградила дьявола. Однако интереснее всего было то, что костюм этот удивительно походил на традиционный панцирь римского — легионера: ведь римские солдаты, распявшие Христа, в средние века считались немногим лучше черта. На девушке был свободный, расширяющийся книзу дублет из красной кожи и штаны с зубцами, доходившие до самых башмаков… Ее грудь и спину покрывал панцирь, сделанный, правда, не из стальных пластин, а из маленьких зеркал. На боку у нее висел меч. Выхватив меч, она начала читать монолог, стараясь говорить басом и важно расхаживая взад и вперед…
— Я — свет, как гласит само мое имя, и свет моего падения ярко озарил великую бездну. За
— Чудесно! Чудесно! — закричали зрители.
— Вот что запоет Уэрта, когда мадеристы доберутся до Мехико! — вставил какой-то неукротимый революционер среди всеобщего смеха.
— Взгляните на меня в минуту горя и страданий… — продолжал Люзбель.
В эту минуту из-за занавеса вышла огромная собака, весело помахивая хвостом. Очень довольная собой, она начала обнюхивать детей и лизать их лица. Какой-то малыш ударил собаку по морде, и она, обиженная и удивленная, шмыгнула между ног Люцифера в самый разгар возвышенного монолога. Люцифер пал вторично и, поднявшись на ноги при всеобщем хохоте, начал размахивать мечом. Человек пятьдесят зрителей набросились на собаку, которая с визгом пустилась наутек, и представление возобновилось.
Лаура, жена пастуха Аркадио, с песней показалась на пороге своей хижины, то есть вышла из-за занавеса.
— О, как чудно льется тихий свет луны и звезд в эту божественно-прекрасную ночь! Природа вот-вот должна открыть какую-то чудесную тайну. Весь мир объят покоем, и все сердца преисполнены радостью и довольством. Но… кто это здесь? Какое красивое лицо и очаровательная фигура!
Люцифер прихорашивается, подскакивает к ней и с южной пылкостью клянется ей в любви. Она говорит, что ее сердце отдано Аркадио, но Сатана долго описывает бедность ее мужа, а сам обещает ей богатство, роскошные дворцы, драгоценности и рабов.
— Мне кажется, я уже начинаю любить тебя, — говорит Лаура. — Против своей воли… я не могу обманывать себя…
В этом месте среди зрителей послышался заглушённый смех.
— Антония! Антония! — повторяли все кругом, смеясь и толкая под бок друг друга.
— Вот так точно Антония бросила Энрико! Я всегда думала, что без дьявола тут не обошлось! — заметила одна из женщин.
Однако Лауру мучает совесть, Люцифер говорит ей, что Аркадио тайно любит другую, и это решает дело.
— Чтобы ты был уверен в моей любви, — спокойно говорит Лаура, — и чтобы мне навсегда избавиться от мужа, я постараюсь выбрать удобную минуту и убью его.
Такое неожиданное заявление пугает даже Люцифера. Он говорит, что лучше подвергнуть Аркадио всем мукам ревности, и в реплике, произнесенной в сторону, с радостью отмечает, что «она уже стала на путь, который приведет ее прямо в ад».
Женщинам, по-видимому, эти слова доставили большое удовольствие. Они добродетельно кивают друг другу. Но одна девушка, наклонившись к своей подруге, говорит со вздохом:
— Ах, такая любовь — это, наверное, чудо! Возвращается домой Аркадио, и Лаура начинает упрекать его за бедность. Аркадио привел с собой Бато — нечто среднее между Яго и Автоликом, который во время диалога между пастухом и его женой бросает в сторону иронические замечания. Аркадио, увидев у Лауры драгоценное кольцо, подаренное ей Люцифером, начинает подозревать ее в измене, и, когда она гордо уходит от него, он изливает свои чувства: