Восставшие из рая
Шрифт:
Он захлопнул рот, глупо моргнул и прижал к груди злосчастную пилотку. Инга просто физически ощутила, какая та теплая и влажная. Легкая тошнота подкатила к горлу и ушла, оставив кислый вяжущий привкус.
— Ой, дурак, — заскулил лейтенант, — ой, дубина… Госпожа Линдер, вы не обращайте на меня внимания, ладно, у меня язык, что помело…
При слове «помело» он вздрогнул и выскочил в коридор, резко закрывая дверь. Громкий стук перерубил собачий вой пополам — и стало тихо.
Очень тихо. Только чей-то сухой дробный смешок нарушал эту пыльную тишину. Инга прислушалась и поняла, что в механизме часов
Часы ударили один раз, подумали и замолчали.
2
Учись же скрещивать руки,
готовь лампаду и лада
и пей этот горный ветер,
холодный от скал и кладов.
Через два месяца минет
срок погребальных обрядов.
В первый раз ей стало плохо на работе, спустя почти неделю после приезда.
Толстый узел на большой, никому не нужной папке никак не хотел развязываться, а толстушка Ванда вещала на весь дуреющий от безделья редакционный отдел об ужасных пожарах в районе притоков Маэрны, и что Инга с отпуском успела, а она, Ванда, не успела, и сгорела теперь ее путевка в прямом и переносном смысле, а Генрих злится и…
— Трепло ты, — рассеянно бросила Инга, глядя на сломанный ноготь, и вдруг почувствовала, что мир начинает крениться набок и меркнуть.
Серые рваные клочья неслись мимо нее, обволакивая стены, мебель, испуганные лица где-то высоко вверху, остро запахло хвоей и дымом, а она все не могла избавиться от ощущения, что на нее валится огромная рыхлая книга в черном переплете, и надо успеть перелистать ее, найти нужные страницы; те, которые…
Ее отпоили чаем и привезли домой. Инга немедленно бросилась к телефону, пробилась сквозь бесконечные короткие гудки — и вечером уже сидела в купе поезда, едущего в Пфальцском направлении. Только тогда она сообразила, что забыла позвонить маме Бакса, и порадовалась этой забывчивости.
Попутчик — толстый мнительный мужчина, больше всего на свете боящийся сквозняков — назойливо угощал Ингу жареной курицей и давлеными помидорами, с усердием отворачивался, когда Инга переодевалась в спортивный костюм, и старался лишний раз не заглядывать ей в глаза — видимо, углядел в них что-то пострашнее сквозняка или повышенного давления. Потом он пошел за бельем и зачем-то выпросил у проводницы местную газету трехдневной давности. Газету он читал вслух, нудно и громко, а Инга стеснялась попросить его заткнуться, и на середине статьи «Трагедия в устье Ласция» ей стало плохо во второй раз.
…чьи-то волосатые руки раз за разом раскрывали и захлопывали массивную книгу в черном кожаном переплете с тиснением, раскрывали и захлопывали — и с каждым ударом на Ингу обрушивалась ледяная волна боли, боли и уверенности в том, что надо куда-то успеть, успеть доехать, добежать, доползти… а лицо Анджея все больше сплющивалось, превращаясь в старинную гравюру, и откуда-то сбоку выглядывал заплаканный Талька…
Очнувшись, она узнала от молодой хорошенькой проводницы, что сосед по купе принял Ингу за больную эпилепсией и долго пытался вырваться в коридор, крича и ударяясь плечом в дверь — пока дверь не открыли снаружи, просто повернув ручку. Теперь он заперся в другом купе, возмущаясь и строча жалобы на имя министра транспорта, а сама проводница уже битый час сидит возле Инги и складывает ей в сумку лекарства.
— Какие лекарства? — обалдело спросила Инга, пытаясь сесть.
— А, — легкомысленно махнула рукой проводница, — какие у пассажиров нашлись, те и складываю. Я уж им сказала, что не надо, а они несут и несут…
Инга глянула на ворох упаковок, торчащий из незастегнутой сумки, машинально прочла на верхней коробочке незнакомое слово «Спаздолгин» и попросила — если можно — ставить ее одну.
А потом был Пфальцский привокзальный участок, пропахший дымом дешевых сигарет, был тряский «жук» с брезентовым верхом, хрустящая на зубах пыль районных дорог, и похожий на Пьеро грустный лейтенант, возивший ее на опознание, где ей в третий раз стало плохо.
Сейчас Инге не было ни плохо, ни хорошо.
Ей было — никак.
3
Умолкло, заглохло,
остыло, иссякло,
исчезло.
Пустыня — осталась.
Вернувшийся Пьеро выглядел на удивление строго и подтянуто.
— Я попрошу вас задержаться на пару дней…
В окрепшем голосе его пробились строгие металлические нотки, свойственные скорее уж стойкому оловянному солдатику, если бы тот вздумал заговорить.
Инга не раз проклинала себя за характерную для профессиональных литераторов черту — мыслить готовыми книжными образами — но в критические минуты это свойство проявлялось с особенной силой. Она вспомнила похороны матери, неотвязно вертевшийся в голове романс «Ваши пальцы пахнут ладаном», свои сухие глаза и укоризненный шепоток маминых подружек, помогавших Анджею накрывать поминальный стол…
Она отвернулась и принялась глядеть в угол. Под веками, сухой и шершавый, горел песок. С каждым взмахом ресниц он просыпался куда-то вглубь, царапаясь, как кошка.
— На работу мы вам сообщим, — продолжал меж тем лейтенант. — А с ночлегом я договорюсь. Тут рядом хутор семейства Черчеков, люди они, правда, со странностями, но мне не откажут.
Тень легкого сомнения набежала на его бледное лицо, лейтенант пожевал пухлыми мальчишескими губами и повторил:
— Нет, не откажут. Не в участке же вам ночевать. Надеюсь, и вы в свою очередь не откажетесь помочь следствию.
— Что? — не слушая его, спросила Инга, и внезапно представила себе их пустую квартиру в городе: шум машин внизу за окном, незастеленный диван, конверт от пластинки Анджея, где черный трубач раздувал огромные хомячьи щеки, одиночество, телефонные звонки и Талькины учебники на полке…
— Что? А… нет, нет, конечно. Поступайте, как сочтете нужным.
Лейтенант просиял, отчего вся строгость мигом соскочила с него, и он сразу стал совершенно невоенным; потом он схватил Ингину дорожную сумку и легко вскинул ее на плечо.
— Ну вот и славно, — пропел он, помолчал и тихо добавил:
— А то я боялся, что вы опять плакать станете…
4
И мертвые ждут рассвета
за дверью ночного бреда.