Восточная и Центральная Азия

Гарин-Михайловский Николай Георгиевич

— Пусть будет так! — молвила Хэбиа Сун. — Завтра ты пойдешь в джунгли добывать чудо-тростник. Знай же, Син Мэнга! Если нынешней ночью ты принесешь мне кувшин с деревянной подставкой, если ты принесешь мне кувшин с крышкой из листьев, я не обрадуюсь. Лучше добудь мне дощечки из дерева пры, изукрась их узорами, и подари мне дощечки из дерева мша, их ты отделай резьбой. Да не забудь припасти для меня узорчатых досок и досок с искусной резьбой.

Прекрасны юноша Син Мэнга и девушка Хэбиа Сун! Когда они рядом идут, их можно принять за пару чудесных рыбок кзоа, что скользят в подводном гроте; когда сядут они, кажется, будто две птицы тихонько клюют плоды на баньяне.

Сказала Хэбиа Сун:

— О Син Мэнга! Отведай моего табаку. Я рубила

его топором, нарезала его мечом, он жесткий, как конский навоз, он жесткий, как слоновый навоз. Кури же, отведай моего табаку!

И ответил Син Мэнга:

— Милая! Когда матушка для меня нарежет табак, тараканий дух от него идет, когда батюшка для меня нарежет табак, он гнилью воняет, когда ты для меня нарезаешь табак, ароматен он, как цветы горчицы.

Молвила Хэбиа Сун:

— Потолковали мы с тобой, все рассудили, пора и почивать. Руки мои остыли, ноги остыли, и лишь в твоей воле нынче ночью согреть их.

Отвечает ей Син Мэнга:

— Никто не учил рыбу искусно плавать, никто не учил обезьяну проворно взбираться на пальму. Мне давно ведомо то, о чем ты сказала сейчас. Нынче ночью мы крепко прижмемся друг к другу — бедро к бедру, нос к носу. О милая! О Хэбиа Сун! Открой мне свое лицо, я его поцелую. И колени твои поцелую, что крабами пахнут, и бедра твои поцелую, что бетелем пахнут, и шею твою поцелую, что пахнет медом, который пчелы с цветов собирают.

Сказала Хэбиа Сун:

— О Син Мэнга! О мой милый! Взгляни на груди мои, посмотри на сосцы. Они изогнулись, как бивни слона. Целуй же меня, целуй. И не забудь в дальних краях, как ты груди мои целовал.

Сказал Син Мэнга, улыбаясь:

— О милая! Не оставляй свои груди округлые у ручья, куда по воду ходят, не оставляй свои груди, изогнутые, словно бивни слона, на тропе, по которой в лес за хворостом ходят, оставь их лучше мужу.

Ответила Хэбиа Сун:

— Странно мне слышать такие твои шутки. Или я тебе наскучила?

Отвечал Син Мэнга:

— О милая Хэбиа Сун! О прекрасная Хэбиа Сун! Нынче ночью лягушка взберется на жабу, нынче ночью жаба взберется на лягушку. Нынче ночью к тебе заберется моя улитка.

И в лад ему говорила Хэбиа Сун:

— О милый! О Син Мэнга! Мы ровня с тобою, мы как вино одного урожая. Я слаба и мала, ты носил бы меня на плечах, если б я ходить не умела, ты бы кормил меня, если б я есть сама не умела. Мы нынче браслетами обменялись, ты подарил мне ожерелье из бисера и юбку, а я тебе рубаху поднесла. Соединимся же с тобою и восстанем с ложа, лишь когда осыплются с дерева мкиа все плоды, когда переспеют манго, когда небеса разверзнутся.

Услыхав эти слова, Син Мэнга снял с девушки расшитую цветами юбку — плотно прилегала она к девичьим бедрам, — положил ее под голову и вместе с Хэбиа Сун возлег на ложе.

Прокричал во дворе царь петухов Дам Дери, потом на самом краю селения запел царь петухов Медеранг. Возвестили начало дня те петухи, у которых гребни на клюв ниспадают, а те петухи, у которых гребни до неба достают, подали знак, что луна еще светит. За тех петухов мать и отец Хэбиа Сун отдали медный котел.

Красавица Бера Этан взяла медный котел, весь в латунных заклепках, потом принесла котел с узорчатым дном рису сварить для братьев, чтобы досыта наелись они перед тем, как в джунгли отправиться. Стала рис высыпать — зашумело вокруг, будто капли дождя застучали по листьям, вот вскипела вода в котле, — зашипела, как рис, который в ступе толкут, стала девушка пену снимать — пар поднялся, все окутал вокруг, словно туман. Не успела Бера Этан изжевать свой бетель, а рис уже готов. Вынула она рис из котла, положила на блюдо, изукрашенное цветами кэтам, — рис дымится! Положила она рис на блюдо, изукрашенное цветами кэбон, — дивный запах от риса пошел. А рис белый-пребелый, как цветок эпанг. В котле с похлебкой столько речных креветок, сколько цветов на дереве пэт.

Кликнула братьев Бера Этан:

— О братья! Рису поешьте и в путь отправляйтесь.

Сели

братья, стали есть. Рис горстями берут, а каждая горсть величиной с лисью голову, каждый ком риса — как голова кошки. Кабана в три приема съели, буйвола проглотили, никто до трех сосчитать не успел. Быстро справились с рисом.

И сказала Бера Этан:

— О братья, не съедите ли еще чего-нибудь? Не в ближний путь отправляетесь. Найдете ли вы очаг, чтобы рису сварить?

Ответили братья:

— Мы сыты, сестра. Животы у нас не пустые корзины, чтоб их набивать, не утробы диких ненасытных зверей. Ешь, пей, да знай меру. За три года мы один банан съедим. Одним стеблем сахарного тростника наедимся досыта.

Проснулись птицы в лесу, запели и возвестили, что пора котлы на огонь ставить, рис мыть. А когда они во второй раз запели, пришло время завернуть вареный рис в широкие листья, открыть ворота и тронуться в путь. В том караване, который снарядили охотники, были слоны с широкими бивнями, были слоны с длинными бивнями, до самой земли, были слоны, которые трубят громогласно. У слона-самца на спине цветное седло, у слонихи — седло из индийского тростника, а у слоненка — седло из бамбука.

Дам Зи кинул клич, и караван тронулся. Путь был нелегкий. Шли по крутым извилистым тропам. Пики и копья белели, как хлопок, и ярко блестели, луков было не счесть, как ветвей на раскидистом дереве, колчанов со стрелами — будто тыкв в огороде. Шли богатыри с бородами, длинными, точно листья кукурузы. Их было великое множество, как термитов, как муравьев. Сотня впереди шагала, тысяча — позади. Растянулись они цепочкой по всей тропе, будто пчелы, покинувшие свой улей.

С горы на гору взбирались они, с Мозолистой скалы поднялись на Совиную гору, потом на Барабанную гору; в одну сторону обернулись, видят — качается, к земле клонится тонкоствольный бамбук, много его — целый лес. В другую сторону оборотились, смотрят — толстоствольный бамбук растет, много его — целый лес, в том лесу цикады поют свои печальные песни, дождь накликают, ветер свистит там и кричат птицы: птица пут и птица кэчао. Голые камни, и крутые скалы, да глухие пещеры могли нагнать тоску даже на белку-летягу, которая живет в бескрайних лесах. Налево посмотришь — река Шоа течет, направо взглянешь — река Шу несет свои воды, а вдалеке белеет берег реки Ба.

В лесах множество длинных-предлинных лиан и сочных плодов, у деревьев стволы как ствол у бамбука — с коленцами. На ветках резвятся обезьяны. Бамбук там стеною растет, толстый, как кость у слона. Отовсюду пенье доносится — это девушки ходят по берегу, собирают в корзинку травы и песни поют. По реке снуют челноки, то всплывают, то тонут стволы бамбука, те, которые поток унес из леса. Слышится смех киньских [105] девушек — они вышли к реке, чтобы сети расставить. Вот у ручья показались девушки, у них за плечами корзины — эти девушки по беретам рек собирали травы, искали траву «язычок лани». Караван перешел через низенький холм, потом на высокую гору взобрался, и путники увидели селенья Дут и Кэрен, которые рядом стоят. Всего в тех селеньях тридцать семь очагов, а живут в них одни девушки. Ворота там на редкость красивы. Внизу они из медных прутьев сделаны, вверху — из железных. На воротах синяя бахрома и красная бахрома на ветру развеваются. Караван подошел к воротам и остановился: его путь лежал через это селенье. И крикнул Дам Зи что есть мочи:

105

Смех киньских девушек — кинь (букв.: столичный, городской) — так называли вьетнамцев в отличие от горцев.