Восточный вал
Шрифт:
— Да, Отшельник, война дает нам такое, освященное Богом право: не только лишать человека жизни, но и возвращать в нее, — произнес Штубер, загадочно улыбаясь. — Право, на которое сам Господь, увы, претендовать уже не осмеливается.
— Разве меня распяли? — едва слышно спросил Отшельник.
— И кровь твою, как в свое время кровь Иисуса, собрали в новоявленную «чашу Грааля», чтобы вечно хранить, как еще одно сокровище «Приората Сиона» [36] .
— Так меня что, действительно распяли? — казалось, ничуть не ужаснулся этому известию Отшельник.
36
Братство
— …О чем, признайся, ты мечтал еще в духовной семинарии. Всякий истинно верующий христианин в тайне надеется завершить свой богоугодный путь на Голгофе. Или, может, я чего-то недопонял и во всей этой истории с «библейским распятием», и в самой Библии?
— Уж не хотите ли вы сказать, что возвели меня на Голгофу? — молвил страдалец с непосредственностью снизошедшего на землю ангела.
Прежде чем ответить, Штубер, с тоской так и не удостоившегося быть распятым стражника, осмотрел помост и его окрестности. Только сейчас он обратил внимание, что местность была выбрана неудачно: ограда лагеря, базарные навесы, несколько чахлых, обтертых лишайными чревами лошадей, деревьев. Как мало напоминало все это воспетую молящимися и страждущими христианами Голгофу!
Конечно, здесь не было недостатка в зрителях. Да и сам процесс распятия напоминал сцену из постановки бродячего театра. Но этого мало. Не хватало курганоподобного холма, хоть какой-нибудь возвышенности. А вместе с ней, как представлялось Штуберу, напрочь отсутствовали ореол святости и мистика непостижимости.
— Христу завидуешь, раб божий?! — осуждающе пристыдил он бывшего семинариста и вечного Отшельника. — Будто не знаешь, как гневно противоречит это канонам христианской морали! Твоя Голгофа еще дождется тебя, это я обещаю. Здесь, на этом лагерном помосте, состоялось всего лишь первое причастие, первое посвящение великого грешника в великомученики. «Распятие на Лагерном помосте», — так это отныне будет именоваться.
— Пить, — простонал пленник. — Хотя бы глоток воды.
— Ну вот, пожалуйста: я тут распинаюсь перед ним, посвящая в таинства голгофного распятия, а он даже в эти минуты не способен подняться выше своего чревоугоднического «пить»! — почти в отчаянии развел руками Штубер. — Нет, чтобы произнести какое-нибудь приличествующее случаю изречение из Нового Завета. Или самому изречь нечто достойное пророка Исайи! С каким «материалом» приходится иметь дело, святая дева Мария; с каким «отработанным» недочеловеческим материалом!
— Им не дано постичь!.. — назидательно напомнил ему Магистр.
— Что именно? Хотя нет, — тотчас же спохватился Штубер. — Никакого окончания мысли эта вещая фраза не предполагает. — Вы — гений, Магистр! Этой фразой сказано все, что только способно изречь человечество. «Им не дано постичь!» — вот в чем глубинная мудрость трагедии всех тех, кто видит в происходящем на войне нечто большее, нежели захват территории, стратегию обмундированных бездарей и высшую
— «Им не дано постичь!», — как можно глубокомысленнее повторил Магистр, запрокинув голову и прислушиваясь не столько к звучанию слов, но и к их тайному смыслу. Даже самому себе он боялся признаться, что не закладывал в эти слова и сотой доли того глубокомыслия, которое умудрился узреть в нем «величайший психолог войны», ее истинный профессионал.
— Один из разделов моей книги так и будет называться: «Им не дано… постичь!», — поведал Штубер. — Даже на фронте мы стараемся говорить, как все смертные. В то время как война не терпит этого. Война — есть таинство воли божьей. Это священнодействие белых и черных сил. Колоссальный психологический эксперимент Высшего Разума, в результате которого осуществляется отбор в Высшие Посвященные. Вот почему она заслуживает того, чтобы на ее полях мы не говорили, но изрекали. Как сеятель, стоящий посреди раскрывшей ему весеннюю душу нивы. Как жнец, растворяющийся в благодарности перед Господом за плоды своего труда. — Штубер хотел добавить еще что-то, но в это время вновь ожил Отшельник.
— Беркут, — едва слышно молвил он.
— Кто?! — встрепенулся «величайший психолог войны». — Беркут? Ты сказал: «Беркут»?! Что ты имел в виду?
— Божественно.
— Что «божественно»? Ты способен ответить более внятно?
— Божественно… — повторил пленник, он попытался приподнять голову, но именно это усилие повергло его в беспамятство.
Поняв, что Отшельник потерял сознание, охранники, все еще державшие его за руки — за ноги, вопросительно взглянули на гауптштурмфюрера.
— Магистр, — обратился Штубер к своему подручному. — Под вашу ответственность. Лично проследите. Если врачи не спасут его, распорядитесь распять их на этом же лагерном помосте.
— Я сделаю это, независимо от исхода, — кротко пообещал диверсант. — И даже прежде, чем они приступят к лечению.
— Он не мне нужен, Магистр. Он нужен истории. Легенде о второй мировой, которую мы с вами сейчас творим.
— Им не дано постичь, — уже более глубокомысленно произнес Магистр, восхищаясь собственной мудростью. Все тем же вальяжным движением руки он повелел солдатам погрузить обмякшее и отяжелевшее тело Отшельника в кузов грузовика, и задумчиво проследил, как они закрывают борт. — Все, что вы приказали, будет выполнено, мой командир. Но только им всем… так и не дано постичь.
— Кстати, как вам этот Отшельник?
— Можно ли сотворять из него диверсанта?
— За невозможностью сотворить что-либо богоугодное, — потупив взор, объяснил-признался Штубер.
— Сомневаюсь, — решительно покачал головой Магистр. — Единственная роль, которую он вполне достойно способен сыграть, это роль голгофного мученика.
— Что тоже чего-то да стоит.
— Когда Господь отбирал на эту роль некоего иудея Иисуса, то ошибся дважды: во-первых, потому, что остановил свой выбор на еврее…
— Для истинного арийца, — напомнил ему гауптштурмфюрер СС, — уже одного этого аргумента вполне достаточно, чтобы навсегда отречься от Библии.
— А во-вторых, потому, что в образе этого еврея мир увидел недостойного подражания безвольного страдальца, вместо того, чтобы восхищаться достойным подражания мужеством воистину сильного, волевого человека. Но, им не дано было постичь.
Магистр сел в кабину, и водитель с такой прытью рванул; грузовик с места, словно заслышал выстрел стартового пистолета.