Вот пришел папаша Зю…
Шрифт:
Ёлкин поднял голову и увидел рядом с собой Григория Явленского. Он был, как и в прошлую их встречу, в пасторской рясе и с томом своего талмуда в руке.
— Это вам, Борис Николаевич, не страной управлять, — назидательно продолжал Григорий Алексеевич. — Может, для того, чтобы страной управлять, и достаточно окончить строительный институт, но чтобы наловчиться доставать пробки из бутылок…
Тут терпение Ёлкина было вознаграждено, и на последней неоконченной фразе Явленского пробка, произведя
— Борис Николаевич, вы нечестно поступаете со своими оппонентами, — посетовал пастор заблудших душ, — вы на них оказываете физическое воздействие. Это неправильно. Своих оппонентов нужно уважать.
— Я тебя уважаю, Григорий, — беззлобно ответил Ёлкин. — Уважь и ты меня: помоги пробки доставать. А то скоро Муцовна свою лавочку закроет, понимаешь, а у меня ещё шесть бутылок осталось.
Явленский весьма оскорбился такому недостойному предложению, гордо отворотил голову и, помолчав, продолжил:
— Борис Николаевич, Вы не находите, что Ваше положение в данный момент не соответствует Вашему статусу бывшего президента?
— Если я не сдам сегодня посуду, то останусь голодным, — спокойно отвечал Борис Николаевич. — Я и так своим корешам много задолжал. Не хочу больше быть на их иждивении.
Явленский с великой жалостью сверху вниз взирал на эту несчастную душу, которую вряд ли ему придётся когда-нибудь спасти.
— А ты-то, Григорий, как на свалке очутился? — спросил Ёлкин.
— Я пришёл наставлять на путь истинный этих заблудших овец, — высокомерно кивнул Явленский на обитателей.
— Ты знаешь истинный путь, Григорий? — миролюбиво спросил Ёлкин, приведя в товарный вид следующую бутылку.
— Да, я знаю истинный путь! — вскинул голову пастырь Григорий. — Только я один знаю. Больше никто.
— Хм! — хмыкнул Ёлкин, дёрнув со всей силы шнурок.
Очередная пробка, вылетев из бутылки, со свистом пронеслась мимо уха Явленского. Тот надменно отстранился.
— Вот и Зюзюкин считает, что только он один знает истинный путь для России, — продолжал спокойно рассуждать Ёлкин. Он здесь за короткий срок превратился в настоящего философа. — И Жигулёвский считает, что только он один знает истинный путь. Я вот тоже думал, что знал. Я думал, что только я, я один смогу вывести Россию из тупика. И, видишь, чем это кончилось? Вот сижу на свалке, пробки из бутылок достаю.
— Мне не нравится этот артобстрел, Борис Николаевич, — опасливо наблюдая за следующей пробкой, проговорил Явленский. — Вы не сможете меня уничтожить!
— А зачем мне тебя уничтожать, Григорий? — удивился Ёлкин. — Ты мне не страшен. И никогда особо не был страшен. Много всяких мосек облаивали меня, понимаешь. А устоял я. Шёл себе, да шёл своей дорогой. Как тот слон из басни.
— Вот именно, как слон, извините, Борис Николаевич, — ядовито заметил Явленский. — Как слон в посудной лавке, можно сказать. Сколько горшков переколотили, сколько народу передавили!
— Это ты о чём, Григорий?
Последняя пробка, описав дугу, опустилась на давно не стриженную голову пастыря. Ёлкин собрал в авоську бутылки и направился привычным путем к вагончикам.
— О том, Борис Николаевич, — крикнул вдогонку Явленский, сняв с головы пробку и отшвырнув её в сторону, — то, что Вы делали, был самый настоящий геноцид собственного народа!
— Ты такими словами не брсайся, Григорий! — строго заметил Ёлкин.
— Геноцид, Борис Николаевич! — упрямо повторил тот.
— Григорий, что за муха тебя сегодня укусила? — желая в корне погасить назревающий конфликт, все ещё миролюбиво спросил Ёлкин. И пошутил: — Уже и мухи-то, вроде, все попрятались, где ты её нашёл?
— Вы всё время только тем и занимались, что разрушали! — не унимался Явленский, всё больше наступая на Ёлкина: пастырь превратился в прокурора. — Ещё на посту первого секретаря обкома в Свердловске вы снесли дом Ипатьева, где была расстреляна царская семья!
— У меня было распоряжение из Москвы, — стал защищаться Ёлкин, прижатый Явленским к возвышавшейся куче мусора. — Мне прислали срочную депешу… Близилась годовщина расстрела…
— Ночью… как воры… подогнали экскаватор… — продолжал наседать пастор-прокурор.
Их окружили обитатели, падкие в своей однообразной жизни до всевозможных зрелищ. По их сперва любопытствующим, а потом хмурым лицам, Ёлкин почувствовал, что дело может принять серьёзный оборот. Он всё больше отступал, поднимаясь на мусорную кучу.
— Вы же помните, какое тогда было время, — стал объяснять он собравшимся, видя, что все они ждут от него ответа. — Я не мог ослушаться. Все приказы из Москвы нужно было выполнять беспрекословно…
— Ну конечно, иначе бы полетели из первых секретарей! — ехидно заметил кто-то из обитателей.
— Но я же ещё и строил… — попытался взять реванш Ёлкин.
— Конечно, строили, Борис Николаевич, — снова взял нить обвинения в свои руки Явленский. — Самое высокое в стране здание обкома КПСС — в двадцать два этажа! Угодить Москве желали. Угодили, Борис Николаевич, Вас заметили.
— Я никогда никому не угождал! — сопротивлялся Ёлкин, поднимаясь тем не менее всё выше. — Я всегда действовал согласно своей совести.
— Добавьте: своей партийной совести! — тряс Явленский талмудом с заложенным в него пальцем. — Совести коммуниста!