Вот так мы теперь живем
Шрифт:
– Не подшофе, – меланхолически признал Долли.
– Нехорошо выйдет, если я возьму ваших лошадей, а вы забудете наш разговор. Никто лучше вас не знает, как у меня туго с деньгами. Я выкарабкаюсь, но сейчас чистый зарез. Я бы никого, кроме вас, не стал просить о таком одолжении.
– Ладно, берите. На два дня то есть. Не знаю, поверит ли вам мой человек. Грасслоку не поверил, так ему и сказал. А Грасслок все равно вывел их из конюшни. Мне кто-то говорил.
– Можете черкнуть конюху пару строк.
– Право, мой любезный, это такая канитель, вряд ли я соберусь. Мой человек вам поверит, мы ведь друзья. Пойдем выпьем по капельке кюрасао перед обедом, для аппетита.
Было уже почти семь. Девять часов спустя они оба, вместе с еще двумя членами клуба, одним из которых был лорд Грасслок, личная антипатия Долли Лонгстаффа, встали из-за карточного стола. Ибо надо понимать, что «Медвежий садок» хоть и открывался только в три часа дня, ночью там ни в чем не было отказа. Никто не мог позавтракать в «Медвежьем садке»,
– Я завтра еду охотиться, – сказал сэр Феликс, имея в виду сегодняшний день, – и больше играть не буду. Надо ж сколько-то поспать.
– Я решительно не согласен, – возразил лорд Грасслок. – Принято, чтобы человек, выигравший сколько вы, оставался играть.
– И как долго он обязан играть? – раздраженно спросил сэр Феликс. – Чепуха. Всему когда-нибудь бывает конец, и я сегодня больше играть не намерен.
– Что ж, если вам так угодно, – ответил лорд.
– Мне так угодно. Доброй ночи, Долли. Сочтемся при следующей встрече. У меня все записано.
Результаты этой ночи были для сэра Феликса самые значительные. Он сел играть с деньгами, полученными по чеку матери, а теперь у него в кармане лежало… он сам не знал, сколько у него в кармане. Он тоже был пьян, но не настолько, чтобы утратить ясность мыслей. Он знал, что Лонгстафф должен ему больше трехсот фунтов и что от лорда Грасслока и четвертого игрока он получил наличными и чеками еще больше. Долли Лонгстафф, разумеется, заплатит, хоть и сетовал на домогательства торговцев. Идя по Сент-Джеймс-стрит и высматривая кэб, сэр Феликс прикинул, что у него должно быть больше семисот фунтов. Выпрашивая у леди Карбери жалкие двадцать фунтов, он сказал, что не может продолжать игру без наличных денег, и почитал удачей, что вытянул у нее хоть столько. Теперь он разбогател – во всяком случае, получил материальные средства для намеченного дела. Ему и на миг не пришла мысль заплатить торговцам. Даже такая большая и нежданная сумма не могла подвигнуть его на подобное донкихотство; однако теперь он мог одеваться, покупать подарки и вообще показывать, что не стеснен в средствах. В наше время трудно ухаживать за девицей, если в кошельке пусто.
Кэба он не нашел, но в нынешнем состоянии духа пешая прогулка его не пугала. Было в радости от обладания такой суммой что-то, отчего ночной воздух сделался ему приятен. Внезапно сэру Феликсу вспомнилось, как мать, когда он пришел за помощью, ныла о своей бедности. Теперь можно было вернуть ей двадцать фунтов. Однако он с непривычной для себя предусмотрительностью подумал, что возвращать ей деньги неразумно. Как скоро они снова ему понадобятся? И хуже того, пришлось бы объяснить, откуда они взялись. Куда лучше промолчать. Входя в дом и поднимаясь к себе, сэр Феликс окончательно решил ничего о деньгах не говорить.
В девять утра он был на вокзале и следующие два дня охотился в Бакингемшире на лошадях Долли Лонгстаффа, за что заплатил «человеку» Долли тридцать шиллингов.
Глава IV. Бал мадам Мельмотт
Через день после описанной игры в «Медвежьем садке» на Гровенор-сквер давали большой бал, о котором только и было разговоров с открытия парламента две недели назад. Некоторые говорили, что бал в феврале никак не может иметь успеха. Другие возражали, что при таких деньгах, в анналах бальной истории беспримерных, за успех можно не опасаться. И не только деньги были пущены в ход. Почти немыслимые усилия прилагались, чтобы зазвать великих людей, и усилия эти наконец дали плоды. Герцогиня Стивенэйдж приехала из замка Олбери с дочерями, дабы присутствовать с ними на балу, хотя прежде избегала Лондона в это ненастное время года. Без сомнения, средства для ее убеждения были применены самые сильные. Все знали о бедственном положении ее брата, лорда Альфреда Грендолла; по слухам, в последнее время оно заметно исправилось благодаря своевременной финансовой помощи. Утверждали, что один из молодых Грендоллов, второй сын лорда Альфреда, получил в некоем торговом предприятии место с жалованьем куда большим, чем, по мнению ближайших друзей, заслуживали его таланты. Совершенно точно он четыре или пять дней в неделю проводил на Эбчерч-лейн в Сити и предавался этому столь непривычному для него занятию не задаром. А там, где будет герцогиня Стивенэйдж, будет и весь свет. За день до бала сделалось известно, что приедет один из принцев. Как этого добились, никто толком не понимал, но слухи утверждали, что драгоценности некой дамы выкупили из ломбарда. Все остальное было на той же высоте. Премьер-министр не позволил включить его в список гостей, но один кабинетный министр и двое-трое подсекретарей согласились приехать, поскольку ожидалось, что хозяин дома вскоре сделается заметной фигурой в парламенте. Считали, что он метит в политику, а всегда полезно иметь такого богатого человека на своей стороне. Поначалу за бал очень беспокоились, и многие предрекали беду. Когда грандиозная затея проваливается, неудача бывает сокрушительной, даже катастрофической. Но этот бал уже не мог провалиться.
Давал его Огастес Мельмотт, эсквайр, отец девицы, которую сэр Феликс Карбери хотел заполучить в жены, муж дамы, о которой говорили, что она по рождению богемская еврейка. Джентльмен этот два года назад приехал в Лондон из Парижа и поначалу звался мсье Мельмотт. Однако он заявил, что родился в Англии и что он теперь англичанин. Иностранное рождение жены он признавал, да и не мог не признать, потому что она почти не говорила по-английски. Сам Мельмотт изъяснялся на «родном» языке бегло, но с акцентом, выдающим по крайней мере долгую жизнь на чужбине. Мисс Мельмотт (еще недавно известная как мадемуазель Мари) говорила по-английски хорошо, но как иностранка. Она точно родилась не в Англии; некоторые утверждали, что в Нью-Йорке, хотя мадам Мельмотт объявила, что великое событие произошло в Париже, а уж она-то должна была знать.
По крайней мере, все сходились на том, что разбогател мистер Мельмотт во Франции. Он, безусловно, ворочал большими делами в других странах, о чем передавали слухи явно преувеличенные. Якобы он построил железную дорогу через всю Россию, снабжал армию южан во время Войны Севера и Юга, поставлял оружие Австрии и как-то раз скупил все железо в Англии. Он мог покупкой и продажей акций вознести или погубить любую компанию, мог по своему усмотрению поднять или уронить котировку национальной монеты. Все это рассказывали о нем с одобрением, но говорили также, что в Париже он считался мошенником, каких не видывал мир, и ему пришлось оттуда бежать, что он пытался обосноваться в Вене, но был выслан полицией, и лишь британская свобода позволила ему безнаказанно наслаждаться плодами своей предприимчивости. Теперь мистер Мельмотт держал дом на Гровенор-сквер и контору на Эбчерч-лейн, и весь свет знал, что на бал его жены приедут принц, кабинетный министр и самые сливки герцогинь. И всего этого он достиг менее чем за год.
В семье был только один ребенок, наследница всего состояния. Сам Мельмотт был крупный, с пышными бакенбардами, большими бровями и густыми жесткими волосами. Выражение власти, создаваемое формой подбородка и рта, было настолько сильное, что спасало это лицо от вульгарности, однако весь облик оставлял неприятное впечатление и, я бы сказал, не внушал доверия. Мистер Мельмотт выглядел хамом и нуворишем. Жена его была толстая и светловолосая, не как обычные еврейки, но с еврейским носом и еврейским разрезом глаз. Мало что в мадам Мельмотт располагало к ней, если не считать готовности тратить деньги на все, что присоветуют ей новые знакомые. Порой создавалось впечатление, что муж нарочно поручил ей осыпать подарками всех, кто согласится их принять. Свет принял этого человека как Огастеса Мельмотта, эсквайра. Так свет обращался к нему в чрезвычайно многочисленных письмах, под таким именем он состоял в совете директоров тридцати с лишним принадлежащих ему фирм. Однако его жена оставалась мадам Мельмотт. Дочери позволили занять место в обществе под английским именем. Теперь она во всех случаях была мисс Мельмотт.
Феликс Карбери описал Мари Мельмотт своей матери вполне точно. Она не отличалась красотой, умом и святостью, как не была уродливой, глупой или особенно грешной. Миниатюрная, едва старше двадцати лет и, в отличие от матери и отца, без тени еврейского во внешности, она была как будто запугана величием своего положения. У таких, как Мельмотты, все происходит быстро, и весь свет знал, что у мисс Мельмотт уже был жених и дело шло к свадьбе, но потом разладилось. Никто не винил в этом девицу, никто не видел причин ей сочувствовать. Не то чтобы она обманула жениха или он – ее. Браки между лицами королевской крови заключаются вопреки отсутствию или даже невозможности личной приязни, исключительно в государственных интересах; здесь ту же роль играли деньги. Такие браки одобряются или не одобряются исходя из финансовых договоренностей. Молодой лорд Ниддердейл, старший сын маркиза Олд-Рики, предложил взять девицу за полмиллиона и со временем сделать ее маркизой. Мельмотт, по слухам, согласился на такую сумму, но в форме неприкосновенного капитала. Ниддердейл хотел беспрепятственно распоряжаться деньгами и на другие условия не соглашался. Мельмотт всей душой стремился заполучить маркиза – и маркизу, поскольку договоренность с герцогиней тогда еще достигнута не была, но в конце концов вышел из себя и спросил у адвоката жениха, можно ли доверить такому человеку такую сумму. «Вы собираетесь доверить ему единственную дочь», – напомнил адвокат. Мельмотт несколько мгновений яростно смотрел из-под кустистых бровей, затем бросил, что ответ не имеет отношения к делу, и стремительно вышел из комнаты. Свадьба расстроилась. Вряд ли лорд Ниддердейл сказал Мари Мельмотт хоть одно нежное слово, и неизвестно, ждала ли этого бедная девушка. Без сомнения, ей объяснили, какая участь ей уготована.