Шрифт:
Наш минный тральщик малым ходом скользит по Зунду, а они, мельком поглядев в нашу сторону, тут же отворачиваются. С катеров, шаланд, сходен рыбаки бросают на нас мимолетные и равнодушные взгляды — будто бы равнодушные, — но, едва узрев наше судно, отворачиваются, продолжают складывать ящики с навагой и скумбрией, драят палубу, вытряхивают сети или, прикрыв ладонями самокрутку, раскуривают последние табачные крохи.
Встречаясь с нами на кривых улицах портового городка, они смотрели как бы сквозь нас, с безразличием отмечали каждый выход в море нашего МХ-12; причем никакими сигналами — взглядами или кивками — не обменивались, просто поворачивались к нам спиной, когда мы проплывали с расчехленным носовым орудием, и лишь работали еще энергичнее, чуть ли не с ожесточением.
Берега отступили, открылся Зунд, ветер дул слабый, чайки — вроде бы на всякий случай — повисли над ютом. Позади остались молы, сверкающий на солнце белый маяк и развалившаяся крепость, в которой помешанный король некогда провел свои последние годы. Маленькие волны, расходившиеся от тральщика, лизали береговые камни и качали пришвартованные лодки. У наших орудий расчеты пока не дежурили.
Вдали, под защитой островов — защитой мнимой, стояла на якоре бездомная армада: старые грузовые суда, плавучие мастерские, буксиры и баржи, удравшие из сданных вермахтом восточных портов; на остатках топлива они могли бы поодиночке или в составе неторопливых конвоев дотянуть по ненадежной Балтике, среди дрейфующих обломков, подальше на Запад. Уже неделями они занимают позицию ожидания: им пока не разрешили зайти в немногие еще свободные гавани — там у пирсов стояли военные корабли.
Безветренно, над морем стелется тонкая дымка, мы идем мимо потопленного войскового транспорта, который, чуть накренившись, торчит из воды у самого фарватера. Легкие волны набегают на ржавые станины зенитных пушек и, оплескав их лафеты, пенистыми языками стекают вниз. На его рангоуте, словно сигнальные вымпелы, сидят морские чайки; то одна, то другая взмывает вверх и, очертив небольшой круг, усаживается обратно. Мы по-прежнему идем малым ходом.
Командир тральщика вызвал несколько офицеров на мостик. Сообщая о задании, он как-то отрешенно смотрел вдаль, порой переходил на диалект, и голос его звучал то тише, то громче. Значит, на Восток. Мы получили приказ следовать в Курляндию [1] , где, прижатая к морю, окруженная армия продолжала сопротивляться, хотя все было потеряно. Идем в Либаву [2] , сказал командир, возьмем на борт раненых и доставим в Киль. Приказ командования флотилии. Он застегнул верхнюю пуговицу кителя, надетого на свитер, поглядел на штурмана и некоторое время стоял, видимо ожидая вопросов, возражений; но ни штурман, ни кто-либо другой не высказались по поводу задания, все упрямо молчали, словно требовали пояснений к услышанному. Командир велел расчету занять места у спаренного орудия.
1
Западная часть Латвийской ССР.
2
Ныне Лиепая.
Стоя у штурвала, я слышал, как обсуждали возможный курс. С тех пор как были сданы порты Восточной Пруссии и Померании, на Восток не шло ни одного конвоя, к которому мы могли бы примкнуть; придется идти в одиночку, вдали от берега, чтобы не обнаружила их авиация. Командир предложил двинуться на северо-восток мимо шведского Готланда, далее идти в шведских территориальных водах, а ночью пересечь Балтийское море на юго-восток.
Штурман сказал:
— Мы не пройдем, Тим.
А командир тягуче и как всегда чуть пренебрежительным тоном возразил:
— Я еще ни разу не был в Либаве, может это последний шанс.
Они были родом из одной фрисландской деревушки, оба до войны плавали на рыболовных катерах, оба — капитанами.
Мы шли эскадренной скоростью по курсу, который намечал и прокладывал сам командир. На море поднялась зыбь. Мимо очень быстро прошел торпедный катер, в бинокль мы успели разглядеть солдат с белыми бинтами, они сидели на палубе повсюду.
— Под конец все стали госпитальными суднами, — сказал командир.
Высоко в ясном небе тянулись инверсионные следы. Справа болтались две пустые надувные лодки, наш кормовой бурун закачал их сильнее. На мостик пришел бортрадист и доложил, что принят сигнал бедствия от блокшива «Кап Белица»: налетел на мину, тонет. Склонившись над картой, командир определил место катастрофы; нет, мы не сможем оказать помощь, слишком далеко.
— Это безумие, Тим, — сказал штурман, — мы никогда не дойдем до Либавы.
Они молча обменялись табаком, набили трубки и одновременно закурили.
— Их самолеты... — сказал штурман, — их самолеты и подлодки топят восточнее Борнхольма все подряд.
— У меня приказ, — сказал командир, — в Курляндии нас ждут.
Когда мы остановились, спасательный плотик заскользил вдоль нашего борта, вниз полетел линь, один из двух босоногих солдат поймал его и закрепил за поперечину. Оружия у них не было, все свое имущество они завернули в плащ-палатку и попросили поднять на палубу прежде, чем сами покинули плот. Без нашей помощи они не взобрались бы по забортному трапу и до каюты не доковыляли бы. Только мы набрали ход, как с запада показались несколько самолетов; выскочив из-за горизонта, они помчались на нас бреющим полетом, — их пропеллеры в сверкающем диске, казалось, проворачивались то налево, то направо, как в кино. Еще ревела и квакала наша сирена, как пулеметные очереди вспороли фонтанчиками воду, прошили палубу, мостик, бак, швырнули на рею матроса-сигнальщика; наша спаренная установка развернулась и открыла огонь трассирующими, траектории снарядов легли выше.
Это был единственный налет. Убитого сигнальщика завязали в брезент — не зашили, а завязали — и, подвесив два груза, предали с кормы воде.
Штурман разговаривал с двумя босыми солдатами; они служили при штабе, которому удалось отплыть на вооруженном буксире из одного померанского порта. Ночью их протаранил какой-то танкер. Спасенные не хотели верить, что мы идем в Курляндию, и с испугом глядели на штурмана; тот, который говорил от имени обоих, попросил высадить их где-нибудь на берег. Они крепко держались друг друга. Штурман сказал, что по пути мы не зайдем ни в одну гавань, поэтому им придется оставаться на борту. Солдат, говоривший от имени обоих, тихо сказал, как бы самому себе:
— Но ведь идет к концу... может быть, уже все кончено.
Даже усиленное наблюдение ничего не обнаружило. Мы шли северо-восточным курсом, попадая временами в легкие полосы тумана, чуть просвечиваемые солнцем; море оставалось спокойным, ветра почти не было. Блуждающие колонии медуз передвигались равномерными толчками и придавали воде молочный оттенок; судно будто пропахивало поле, вдоль бортов ложились сверкающие отвалы. Однажды заметили на горизонте полосу дыма неизвестного происхождения. Тишина, простор, пустота внушали чувство безопасности, по крайней мере на какие-то мгновения казалось, будто мы плывем по заповедным просторам, где ничто не угрожает. Но мы несли боевую вахту. На всех постах — сидя или стоя — люди вели нескончаемые разговоры.
Весть принес на мостик радист; он сообщил ее не сразу, сначала рассказал о мерах по спасению «Кап Белица» — туда подошли четыре судна, в том числе два эсминца; затем изучил разложенные карты и прикинул наш курс, потом покурил на крыле мостика и лишь перед уходом, обернувшись, сказал:
— Что-то надвигается, что-то важное.
— Ты что имеешь в виду? — спросил штурман.
— Капитуляция, — сказал радист — Если не ошибаюсь, вот-вот объявят капитуляцию.
Впереди справа, на горизонте показался огромный белый корабль, шведский пассажирский пароход, желто-голубые полосы по бортам и на обеих трубах; он шел полным ходом, самоуверенно, под защитой нейтралитета. На тентовой палубе пассажиры в шезлонгах, наверно, закутаны в пледы из верблюжьей шерсти; парочки прогуливаются или в беспечных позах стоят у релингов, бегают стюарды с подносами.