Вот жизнь моя. Фейсбучный роман
Шрифт:
Да и я помню, как почти полностью привел в одном из примечаний «Слово» («В оный день, когда над миром новым…») Николая Гумилева. Милая молодая женщина, мой редактор, взглянула на меня не без ужаса. Хорошо, я заменил крамольное имя никаким словосочетанием «старый поэт»: вдруг пройдет – не через редактора, конечно, а сквозь цензуру.
И прошло ведь. Как многое тогда проходило – складывающийся помалу массив академических, научно выверенных изданий, пополняя хотя и облегченными, зато комментированными сборниками полузабытых второ- и третьеразрядных писателей, за которые взялись не только профессиональные литературоведы, но и критики, но и, случалось, поэты или прозаики.
И выросла культура филологических комментариев, претендующая на то, что только она-то и есть наука, строгое и точное знание – в отличие как от начальнических глобалок, так и от партизанских вылазок в стиле ярко талантливых, но недисциплинированных Владимира Николаевича Турбина [129] и Георгия Дмитриевича Гачева [130] .
И, слава богу, конечно. Но… В одном прибывает, в другом убывает. И не сбросить со счетов, что как раз в те же 60-80-е, когда филология из разреженных концептуальных высот опустилась у нас на землю грешных фактов, филология в Европе, наоборот, от
129
Турбин Владимир Николаевич (192*7-1993) – самый, может быть, классический шестидесятник в отечественной филологии. Его первая футурологическая книга «Товарищ время и товарищ искусство» (1961) вызвала гневную отповедь партийного начальства. Его головокружительные фантазии на темы Пушкина, Лермонтова, Гоголя приводили в оторопь коллег по филологическому факультету МГУ. Его семинары в университете, его пестрые, как весенний букет, журнальные статьи о современной литературе разбудили воображение тех, кто пришел в критику уже в 70-80-е годы. И остается только сожалеть, что роман «Exegi monumentum», опубликованный в журнале «Знамя» уже посмертно (1994), так и остался почти никем не прочитанным.
130
Гачев Георгий Дмитриевич (1929–2008) – теоретик культуры, разработавший учение об ускоренном развитии литератур и выпустивший целую библиотеку книг о национальных образах мира.
Итог? Комментируя всё, комментируем теперь и эти гипотезы.
Придя, еще аспирантом третьего года обучения, на работу в «Литературную газету», я, разумеется, позвал в ней печататься всех, кого тогда знал. Кто-то откликнулся – например, Карен Степанян [131] , и с тех пор мы с ним уже больше трех десятилетий работаем вместе. Кто-то не согласился. А один мой тогдашний приятель по аспирантуре задумчиво спросил: «И что ты можешь предложить?» – «Для начала, – говорю, – рецензию» («Сто строк на машинке», как это тогда по газетной рубрикации называлось).
131
Степанян Карен Ашотович (1952) – доктор филологических наук, один из крупнейших специалистов по творчеству Ф. М. Достоевского, что не мешает ему, начиная с 1992 года, вести раздел критики и историко-литературных публикаций в журнале «Знамя».
«Нет, – отказался он решительно. – Не буду и мараться. Вот если бы мне дали разворот под статью о смысле искусства, тогда да. А так нет, не хочу я».
Прошли десятилетия, и мы с тем приятелем случайно встретились на эскалаторе в метро. Поговорили, пока спускались. Или поднимались, неважно. Работает, рассказал он мне, лифтером, или, на новый манер, консьержем. Диссертацию не защитил. Трактат о смысле искусства пишет.
А вот моей начинающей сослуживице поручили подготовить статью [132] о буржуазных, с позволения сказать, литературоведах, что злонамеренно извращают великую русскую классику.
132
«Подготовить статью…» – спичрайтеров и рерайтеров тогда не водилось, референты тоже были еще редки. Поэтому статьи и доклады за «рабочих» секретарей Союза писателей и руководителей академической науки сочиняли обычно безымянные сотрудники «Литературной газеты» или Института мировой литературы{9}. Было даже известно, кто из титульных авторов забирает гонорар себе, а кто великодушно делится им с автором реальным.
Подготовить – это ведь не значит написать. Кто она, в самом деле, пока такая, чтобы лично бросать вызов акулам западной советологии? Подготовить – это значит для начала соорудить список пригодных к ответственному делу авторов, и пусть уж начальство, после долгих обычно колебаний, выберет наиболее достойного.
Выбрали наконец: Щербина Владимир Родионович, член-корреспондент Академии наук и в ту пору заместитель директора Института мировой литературы. Ну, сослуживица, как положено, дозвонилась, договорилась о теме статьи, об ее объеме, сроках и, в назначенный день, приезжает за готовеньким. А ее перенаправляют к Ушакову [133] , в ту пору институтскому ученому секретарю, и уже Александр Миронович протягивает ей папочку, заметим, пухлую. А в папочке… нет, не статья, конечно, а стопа инионовских рефератов и вырезки из других газет и журналов – «Правды» там, «Коммуниста», – где кузькину мать нашим заклятым недругам уже показали другие, предыдущие бойцы идеологического фронта. «Вот, – ласково говорит молодой журналистке Александр Миронович, – сами разберитесь, что отсюда для статьи Владимира Родионовича пригодится».
133
Ушаков Александр Миронович (1930) – кандидат филологических наук, в более поздние годы возглавлявший в ИМЛИ группы по изучению творчества В. Маяковского и М. Шолохова.
Ну что, и пошла она, сиротинушка, солнцем палима. Но статью, конечно, по цитатам выстроила, сдала в набор, из набора получила. И везет сверстанную уже полосу опять в ИМЛИ. Член-корреспондент Щербина Владимир Родионович без большого внимания глянул, губами пожевал. «Не маловато ли получилось?» – спрашивает… не сослуживицу, конечно, кто она пока такая, а Александра Мироновича, что рядом застыл. «Нет, – говорит ученый секретарь, – хорошо получилось. Достойную вы им, Владимир Родионович, отповедь дали».
Так статья в газете и появилась. На «красную доску», была у нас такая, ее, конечно, не выдвинули, премией не вознаградили. Но бессловесную, зато понятливую мою сослуживицу на заметку взяли, пригласив, спустя малое время, на работу уже… да, да, в Институт мировой литературы.
Встретились мы как-то. «Что делаешь-то хоть?» – спрашиваю. «Да что, – отвечает. – Готовлю вот, как и раньше, материалы, но не только для статей, а больше уже для монографий – то заместителю директора, то самому директору [134] , бывает даже, что лично академику Храпченко» [135] .
134
Директор – принимали меня в аспирантуру еще при Борисе Леонтьевиче Сучкове (1917–1974), человеке, как рассказывают мемуаристы, циничном, но, безусловно, образованном и, вне всякого сомнения, ярком. А учиться пришлось при Георгии
135
Храпченко Михаил Борисович (1904–1986) – политик, и немалого калибра. Отслужив председателем Комитета по делам искусств в самые мрачные для искусств годы (1939–1948), был брошен партией на науку, где его осыпали беспрецедентными для филолога почестями: академик (1966) и академик-секретарь Отделения литературы и языка АН СССР (1966–1986), лауреат Ленинской премии (1974) и Государственной премии СССР (1980), Герой Социалистического Труда (1984). Как политика его и похоронили – на Новодевичьем кладбище.
Трех царей, как Пушкин, я, безусловно, не видел. Зато… Бреду, глядя под ноги, как-то вечером по Новому Арбату, и вдруг такой мощный тычок в плечо, меня аж развернуло. Оглядываюсь, а это шкафообразный охранник, который следует шаг в шаг по тротуару вровень с Алексеем Николаевичем Косыгиным [136] , что идет себе мирно вдоль витрин Московского Дома книги. Алексей Николаевич притормозит, что-то в витрине разглядывая, – и охранник притормозит, Он двинется – и охранник двинется.
136
Косыгин Алексей Николаевич (1904–1980) – государственный и партийный деятель, председатель Совета министров СССР (1964–1980). Пользовался, и до сих пор пользуется, репутацией человека, который хотел хорошего, но не сумел пробить свои идеи в жизнь. Как заметил в комментах к этой новелле Александр Милях, «Косыгин – светлая личность на темном фоне Совмина СССР», на что Давид Маркиш возразил: «Все властные функционеры, служившие „Империи зла“, заслуживают проклятия потомков. Все до единого». «Мало тогда народу останется, – откликнулся на это утверждение Вячеслав Шаповалов. – У империи зла нет границ ни во времени, ни в пространстве, ни в степени услужения ей. Может статься, что и никого не останется».
А в параллель, впритык к тротуарной бровке, ползет членовоз [137] , тоже, когда надо, притормаживая.
И я понял, что манера Виталия Александровича Сырокомского [138] , тогдашнего первого заместителя главного редактора «Литературной газеты», ходить с Астраханского [139] в редакцию на Костянском [140] пешком, но так, чтобы его черная «Волга» след в след стелилась вдоль тротуара, взята не из одних соображений моциона, но еще и по руководящей моде. Ноблесс оближ – вот как это называется.
137
Членовоз – так художник-карикатурист Виталий Песков назвал служебный автомобиль представительского класса «чайка», который не поступал в свободную продажу и предназначался исключительно для перевозки членов Политбюро ЦК КПСС и других советских сановников. Смешно, но в течение примерно недели и мне, уже в начале 90-х, довелось московские просторы рассекать на членовозе, вероятно, списанном – просто «волга», закрепленная за редакцией «Знамени», сломалась, и на время ремонта автохозяйство издательства «Правда» выделило нам «чайку». Помню, что чувствовал я себя, скажем так, сконфуженным, да и жена запретила на членовозе подъезжать прямо к дому – чтобы соседей в смущение не вводить.
138
Сырокомский Виталий Александрович (1929–2006) – главный редактор газеты «Вечерняя Москва» (1963–1966), первый заместитель главного редактора «Литературной газеты» (1966–1980){10}. Его собственные публицистические статьи и книги, отмеченные почему-то премией Ленинского комсомола, ныне благополучно забылись, но его мемуары «Загадка патриарха» («Знамя», 2001, № 4) остаются ценным источником для изучения советской журналистики и вообще общественной жизни в СССР 60-80-х годов.
139
Астраханский переулок – один из адресов, где жили московские писатели. Их советская власть, начиная с 1920-х годов, предпочитала селить кучно. Поэтому в историю литературы XX века вошли и Лаврушинский переулок, дом 17 (А. Барто, И. Ильф и Е. Петров, В. Каверин, Э. Казакевич, В. Катаев, Ю. Олеша, Б. Пастернак, К. Паустовский, К. Федин и др.), и улица Черняховского, дом 4 с кооперативом «Московский писатель» (К. Симонов, А. Галич, Ю. Нагибин, И. Ильина и др.), и Красноармейская улица, дома 21–29 с кооперативом «Советский писатель» (В. Гроссман, М. Шагинян, Л. Копелев, В. Аксенов, Б. Окуджава, В. Солоухин, С. Куняев и др., в том числе ваш покорный слуга), и Безбожный, ныне Протопоповский (В. Богомолов) с Астраханским переулками (место жительства Д. Самойлова, Ю. Левитанского, Р. Казаковой и др.).
140
Костянский переулок – здесь, в здании под № 13, как свидетельствуют москвоведческие справочники, с 1900 по 1917 год был публичный дом, а в 1981–2007 годах размещалась редакция «Литературной газеты»
И да, совсем забыл сказать, что Новый Арбат ради прогулки Алексея Николаевича никому тогда и в голову не пришло перекрывать [141] .
Вообще-то в ранние 70-е годы мы, конечно, были полными дураками. Беспечными от непобитости. Советскую власть в телефонных разговорах, разумеется, хаяли, но – конспираторы хреновы – исключительно как некую (догадайтесь, мол) Софью Власьевну запретные книжки и ксероксы давали кому ни попадя, к знаменитым диссидентам, за которыми и в самом деле была слежка, в гости захаживали, и всё как с гуся вода, вот что интересно. То ли жандармский контроль не был совсем уж тотальным, как про него думали, то ли таких, с позволения сказать, фрондеров, как мы, насчитывались многие тысячи, и заниматься ими (нами) было уже бессмысленно.
141
«Новый Арбат ради прогулки Алексея Николаевича никому тогда и в голову не пришло перекрывать» – «Справедливости ради стоит добавить, что Алексея Николаевича никому не приходило в воспаленную голову объявлять своим кровником и прочее аллах-акбар», – с позиций сегодняшнего дня прокомментировал Михаил Визель. А Владислав Борецкий добавил: «Улоф Пальме тоже ходил пешком, и без охраны, а зря ведь. К чему бы это я?»