Войку, сын Тудора
Шрифт:
44
С бурно вздымавшихся боков горячего коня падали хлопья пены; конь мессера Джованни не мог успокоиться после скачки, порываясь то встать на дыбы, то снова пуститься в галоп. Анджолелло с силой натянул поводья, осаживая разошедшегося скакуна. Мессер Джованни и сам был в эти дни на себя не похож: мчался по полям с молодыми бешлиями, ввязывался в схватки с ак-ифляками. Словно странная лихорадка захватила вдруг степенного, несмотря на молодость, осмотрительного в поступках секретаря падишаха. Многие из обычных обязанностей Джованьолли были заброшены; в обшитую доброй кожей, окованную серебром походную тетрадь итальянца не ложилась уже, как раньше, подробные отчеты потомкам о событиях, которым он был свидетелем. В тетрадь мессера Джованни теперь заносились короткие, схватывающие лишь самую суть событий, отрывочные записи. Не беда, у мессера Джованни — отличная память; в Стамбуле краткие заметки синьора секретаря обрастут подробностями, нужными для будущей книги. Вот и в этот раз, не более чем
К Джованни подъехал странный молдавский боярин его лет, носивший, как и он, турецкое платье, все эти дни отстававший от него лишь тогда, когда Анджолелло устремлялся в какую-либо стычку. И теперь, когда бой окончился, сей синьор откуда-то появился вновь, воинственно бросил в ножны не бывшую в деле саблю и занял привычное место — по правую руку секретаря. Странный боярин с еще более странным именем Гырбовэц упрямо навязывался ему в друзья, полагая, вероятно, что судьбы обоих схожи и это должно их неминуемо сблизить; Гырбовэц искал, видимо, также опоры в стане, с которым связывал свою будущность. Мессер Джованни испытывал к боярину стойкую неприязнь, которую тот не замечал. Гырбовэц, оказалось, учился в Падуе, отлично говорил по-итальянски, был достаточно образован. И мессер Джованни, хотя и не переносил наглецов, продолжал покамест его терпеть.
— Был слух, — сказал Гырбовэц, — люди Пири-бека захватили стадо. Огромное стадо овец.
— Дай-то бог, турки сварят плов, может — и нам достанется, — с усмешкой отозвался итальянец.
— Вашей-то милости наверняка перепадет, — заметил боярин. — Зато нам, бедным союзникам, навряд ли. Слава богу, скоро — Дунай, в задунайских османских землях нас ждет спасение.
Шел сентябрь нового, 6985 года от сотворения мира, 1476 от Христова рождества. Пыльный, жаркий, необычный сентябрь; зной продолжал давить на долины и шляхи, на пустые пепелища и горячие развалины, словно для того, чтобы заставить осман поскорее убраться из этого края. Не слабели и нападения воинов здешнего герцога; воины Молдовы, напротив, с каждым днем усиливали натиск, словно ряды их множились, словно вырастали каждый день новые тысячи этих неукротимых дьяволов из зубов исполинского дракона, посеянных беем Штефаном в таинственных глубях его лесов. Чем ближе был спасительный дунайский рубеж, тем яростнее наседали люди бея, словно спешили отправить побольше осман в сады аллаха, отдавая за то без счета и собственные жизни, ибо потери каждый день несли и они. Не только это, однако, торопило исход осман из Земли Молдавской. Армию султана Мухаммеда по-прежнему гнали холод, болезни и самый страшный враг — черный признак чумного мора.
Вехи этого скорбного движения и были скупыми строчками отмечены в походной кожаной тетради мессера Джованни Мария Анджолелло, по прозвищу Джованьолли.
Вначале с пустыми руками, с небольшой частью доверенного ему десятитысячного войска вернулся из-под Хотина Пири-бек. Затем — неудача в лесном лагере бея Штефана, потеря новых тысяч. Болезнь султана снова обострилась. Мухаммед приказал выступить в обратный путь. Двигались трудно, с непрерывными утратами, свирепо отбиваясь от нападений противника, сжигая в свою очередь все, что могло ему достаться, опустошая все, что не было еще опустошено. Оказавшись вблизи другой важной крепости ак-ифляков, именуемой Нямц, султан почувствовал себя лучше; Мухаммед завернул армию к твердыне, приказал ее взять. Поставили пушки, начали обстрел; каменные стены не поддавались. Полки тогда двинулись на штурм; впереди гнали еще оставшихся водоносов, бакалов, носильщиков, возчиков — ненужную в отступлении, ставшую обузой войсковую челядь, чтобы заполнить ее телами ров, за ними — все еще не прощенных мятежников Сарыджа-паши. Приступы были отражены, Нямц стоял крепко; в довершение беды, ядро, метко пущенное из крепости, разбило самое большое орудие султана, огромную пушку баджалашко, убило старого мадьярина Урбана — начальника всего турецкого наряда, отличившегося еще при взятии Константинополя.
Потеряв без толку еще неделю под Нямцем, султан снова приказал отступать.
Армия султана Мухаммеда на десятки верст растянулась плотным, все еще грозным потоком. Далеко впереди скакали спахии, акинджи и конные мунтяне. По бокам тянулись цепи янычар; кроме того, большая часть белокафтанной пехоты шла в задней половине армии, прикрывая тыл, обеспечивая отступление других алаев. В центре везли главные армейские регалии и святыни — большое знамя, бунчуки падишаха, Коран. Тут же ехали на возах большие турецкие бубны, от Нямца не водившие аскеров в бой. Следом везли пушки. За нарядом скрипели возы с пороховым зельем и иными боевыми припасами, с казной. Позади них блистал пожухлыми, но все еще яркими нарядами двор, в середине которого виднелся золоченый возок самого повелителя осман.
Далее, до самого арьегарда, тащился обоз — те арбы и телеги, которые могли еще сдвинуть с места уцелевшие отощавшие быки. Там же гнали в Турцию живую добычу — захваченный в Молдове ясырь.
В этом месте, в середине изрядно уже поредевшей, но все еще огромной массы турок царил относительный порядок; сказывались близость верховного владыки, привычка лучших воинов к послушанию. Но дальше, невидимые за поворотами дорог, тащились уже беспорядочные толпы; там болше чувствовалась смертельная усталость, последствия недолгого недоедания, а главное — разочарования, охватившего массы рядовых аскеров. Воины остались без добычи; нечем будет порадовать семьи, заплатить долги, в которые многие влезли в надежде на удачный поход, пополнить запасы на зиму. Многих терзал дотоле неведомый османам страх — перед моровой язвой, перед нападениями неуловимых врагов. Чем дальше от грозных глаз султана, тем слабее была дисциплина; а она-то и была здесь особенно нужна, только опыт и воля начальников и старых газиев могли уберечь их товарищей от бесчисленных уловок и хитростей, применяемых вездесущими молдаванами.
А воины бея Штефана, казалось, были везде и разили отовсюду. Стрелы и дротики могли вылететь из кроны каждого дерева, из каждого куста. Кони и люди проваливались вдруг в волчьи ямы, вырытые на дорогах и искусно скрытые под хрупким настилом, припорошенным слоем пыли, на котором виднелись даже следы чьих-то ног и копыт. На шеи отважившимся отойти от алая мягко и властно ложились петли метких арканов. Все чаще на пути попадались трупы осман и мунтян с зловещим признаком неведомо как наступившего удушья, — лицами, посиневшими до черноты. Иногда за редким перелеском поднимался мирный дымок; несколько десятков аскеров бросались в ту сторону, чая найти припасы, одежду, живую поживу. И только чей-то выстрел или вскрик давал оставшимся понять, что смельчаки оказались в губительной ловушке, из которой редко кому удавалось вырваться. Товарищи спешили всей силой на помощь, но находили только трупы.
Налетали и крупные отряды, большей частью — куртянские, завязывались бои по всем правилам. Османы бились мужественно и искусно, задорого отдавали жизнь, если противнику удавалось их окружить. Но собственные потери от этого не становились менее ощутимыми.
По ночам, на привалах, главную часть войска ограждали возами. Другим полкам приходилось оставаться без прикрытия вагенбургов, и внезапные налеты воинов бея Штефана нередко заставали их врасплох. В темноте, бередя в душах турок тревогу, по всей округе горели мириады костров, будто армия султана днем и ночью шла в окружении легионов злых джиннов и беспощадных дьяволов. Со всех сторон доносились звуки труб, барабанный бой, таинственные и жуткие, неестественно громкие стоны, чьи-то нечеловеческие вопли. И многим становилось ясно: жители этого дикого края и впрямь — волшебники и колдуны, способные перевоплощаться в зверей и птиц, вызывать с того света демонов и духов и напускать их нечистые полчища на воинов ислама.
— Именно так, синьор, Дунай близок, — оторвался наконец мессер Джованни от невеселых мыслей, в немалой мере навеваемых и неотступным присутствием Гырбовэца. Мессеру Джованни не хватало Юнис-бека, с которым он успел сдружиться. — Все окончилось хорошо.
— Все окончилось бы, чем следовало, окончилось бы победой, не будь болезни его величества падишаха, — понизил голос боярин.
Анджолелло знал: неудачи этого похода молдавские бояре, да и мунтянские, дружно валят на болезнь султана. Причины и следствия — все перепуталось под парами, непрерывно высасываемыми боярами из винных бурдюков, которые бережно везли за ними раболепные слуги. Но что возвращало и усиливало болезнь каждый раз, когда Мухаммед, казалось, был уже здоров? После удачного сражения в Белой долине Мухаммед воспрянул, он был прежним, взлетающим над миром, победоносным орлом. Отчего же он снова сник, как не от последовавших неудач? События вовсе не казались вездесущему секретарю следствием монаршьего недуга; напротив, события сами — он видел это — словно играли здоровьем султана. События правили в землях герцога Штефана Молдавского, и не Мухаммед, его беки и войско определяли их своенравный, непредсказуемый ход.
Впрочем, разве не было очень веского предостережения? Разве не была разбита беем Штефаном великая армия Сулеймана-визиря? Разве бей Штефан и его воины проиграли до исх пор хотя бы одну войну?
Положение в армии с каждым днем ухудшалось, независимо от того, был ли венценосный сераскер болен или здоров. И чем оно становилось тяжелее, тем больше он свирепствовал, пытая и казня своих и чужих. Лютые казни свершались на каждом привале, перед каждой ночевкой; казалось, только смерть султана может спасти те десятки и сотни жизней, которые еще мог испепелить его гнев. Но Анджолелло с ужасом думал о том, что неминуемо случится, если падишах умрет. Ведь в силу давно вступил детоубийственный закон о престолонаследовании, введенный Мухаммедом; наследник престола, ради спокойствия в царстве, в случае смерти отца имел отныне законное право казнить всех братьев, всех родичей мужского пола, каких только мог схватить. Анджолелло подумал о море крови, которое прольется в Стамбуле и других городах осман, крови царевичей, родных султана и их сторонников, среди которых мог оказаться и бедный итальянец, мечтающий лишь о том, чтобы спокойно и в достатке окончить свои в родной Виченце, вдали от смертоносного рая сераля.