Война 1812 года в рублях, предательствах, скандалах
Шрифт:
«При всех достоинствах Барклая де Толли, человека с самым благородным, независимым характером, геройски храброго, благодушного и в высшей степени честного и бескорыстного, армия его не любила за то только, что он — немец! В то время, когда против России шла большая половина Европы под знаменами Наполеона, очень естественно, что предубеждение против всего нерусского, чужестранного, сильно овладело умами не только народа и солдат, но и самих начальников. При том Барклай де Толли с холодной и скромной наружностью был изранен, был с перебитыми в сражении рукою и ногою, что придавало его особе и движениям какую-то неловкость и принужденность; не довольно чисто говорил он и по-русски, и большая часть свиты его состояла из немцев: все это было, разумеется, достаточно в то время, чтобы не только возбудить нелюбовь армии к достойному полководцу, но даже внушить обидное подозрение насчет чистоты его намерений. Не оценили ни его прежних заслуг, ни настоящего искусного отступления, в котором он сберег армию и показал столько присутствия
Тот же М. А. Фонвизин в своих «Записках» рассказывает:
«Барклай де Толли был моложе в чине Багратиона, но как военный министр он брал у него первенство <…> Это ставило Барклая де Толли с Багратионом в странное, неестественное соотношение, и ко вреду всех военных действий могло только раздражать и усиливать их взаимную неприязнь. К тому же сам император хотя уважал Барклая де Толли, но не он один пользовался исключительной доверенностью государя: нескольким лицам в обеих армиях дал он право писать к себе откровенно о военных действиях. Кроме двух главнокомандующих с Александром переписывались начальники штабов обеих армий, генерал Ермолов, граф Сен-При и исправляющий должность дежурного генерала 1-й армии флигель-адъютант Кикин. Все эти лица принадлежали к партии, противной Барклаю де Толли, и в письмах своих к государю не щадили ни нравственный его характер, ни военные действия его и соображения. Против него был и великий князь Константин Павлович, командовавший гвардией, и лица, его окружающие.
Барклай де Толли почти не имел в своей армии приверженцев: все лучшие наши генералы, из которых многие приобрели справедливо заслуженную славу, были или против него, или совершенно к нему равнодушны. Главные недоброжелатели его были: во-первых, начальник его штаба генерал Ермолов, издавна дружный с князем Багратионом, и генерал Раевский, пользовавшийся его доверенностью и имевший на него большее влияние. Ермолов и Раевский (особенно первый) по высоким качествам, отличным способностям и характеру не могли удовлетвориться второстепенными ролями. Оба они с самой блистательной храбростью соединяли военное научное образование и опытность, были пламенные патриоты и обожаемы не только непосредственными подчиненными, но и всей армией. Александр не любил ни того, ни другого, но поневоле уважал их за личные достоинства. За ними на первом плане выставлялись некоторые из корпусных начальников: граф Витгенштейн, Милорадович, Тучков, Багговут, граф Остерман-Толстой, Коновницын, граф Пален, Дохтуров. Артиллеристы: граф Кутайсов, князь Яшвиль; генерального штаба полковники: Толь и Б. Дибич — все это генералы недюженные, в которых личная храбрость была из последних достойнств. Не любя Барклая де Толли, его противники сообщили чувства неприязни своей и войску: не раз во время ночных переходов он, объезжая колоны, слышал ропот на бесконечное отступление, а в гвардейских полках пение насмешливых куплетов на его счет. Но Барклай де Толли не обращал на это внимания и твердо исполнял принятый однажды план: искусным отступлением довлечь Наполеона с его несметной армией в сердце России и здесь устроить ему гибель».
Историк С. П. Мельгунов:
«Могла ли при таких условиях армия, не понимавшая действия главнокомандующего, верить в его авторитет, сохранять к нему уважение и любовь? Игру вели на фамилии, на „естественном предубеждении“ к иностранцу во время войны с Наполеоном. Любопытную и характерную подробность сообщает в своих воспоминаниях Жиркевич: он лично слышал, как великий князь Константин Павлович, подъехав к его бригаде, в присутствии многих смолян утешал и поднимал дух войска такими словами: „Что делать, друзья! Мы не виноваты… Не русская кровь течет в том, кто нами командует… А мы и болеем, но должны слушать его. У меня не менее вашего сердце надрывается…“
Какой действительно трагизм! Полководец „с самым благородным, независимым характером, геройски храбрый, благодушный и в высшей степени честный и бескорыстный“ (так характеризует Барклая декабрист Фонвизин), человек, беззаветно служивший Родине и, быть может, спасший ее „искусным отступлением, в котором сберег армию“, вождь, как никто, заботившийся о нуждах солдат, не только не был любим армией, но постоянно заподозревался в самых низких действиях. И кто же виноват в этой вопиющей неблагодарности? Дикость черни, на которую указывает Пушкин, или те, кто сознательно или бессознательно внушал ей нелюбовь к спасавшему народ вождю?»
В связи с этим биограф Барклая де Толли С. Ю. Нечаев задается вопросом:
«Если вернуться к событиям перед Смоленском, что было полезнее для той же России — шапкозакидательские настроения бурлящего необузданной энергией князя Багратиона или холодный расчет гиперответственного за порученное ему дело Барклая де Толли?»
Как бы то ни было, историк Н. А. Троицкий уверен, что «стратегическая интуиция и осмотрительность Барклая, побудившие его не удаляться от Смоленска больше чем на три перехода и выставить наблюдательный отряд к Красному, оказали на последующий ход событий важное и выгодное для России влияние».
К сожалению, как пишет историк С. П. Мельгунов, «не Барклай сделался народным героем 1812 года. Не ему, окруженному клеветой, достались победные лавры… А между тем он лучше всех понимал положение вещей, он предусмотрел спасительный
В «Офицерских записках» ординарца князя Багратиона Н. Б. Голицына есть такие слова о своем начальнике:
«Самоотвержение, с каковым он подчинился младшему его по службе генералу Барклаю, доказывает, что он умел заглушить чувства самолюбия, когда дело шло о спасении Отечества и повиновении воле своего государя. И в этом случае не суетное тщеславие руководило им: он уже был осыпан всеми знаками отличия и почестями, которые можно было желать в столь высоком сане; но он поступил, как истинный сын Отечества, и последовал чувству отвержения, которое во времена тяжкого испытания, как тогдашние, облегчает всякое пожертвование».
С одной стороны, ничего себе — «подчинился»! С другой стороны, мы в очередной раз возвращаемся к вопросу о старшинстве двух генералов.
Историк В. М. Безотосный:
«Обычно, так или иначе, исследователи интерпретируют спор о старшинстве Барклая и Багратиона, приводя иногда самые неожиданные аргументы — мол, Барклай по должности военного министра принял командование. Необходимо также четко обозначить, что Багратион был старше Барклая в чине, хотя оба были произведены в полные генералы в один день и одним приказом 20 марта 1809 года. В списке по старшинству Багратион стоит впереди, следовательно, мог требовать подчинения себе младшего по чину в тех случаях, когда не имелось высочайшего приказа о назначении единого главнокомандующего. Устоявшийся военный регламент достаточно жестко регулировал эти отношения и не допускал иных трактований. Он же добровольно подчинил себя младшему Барклаю. Во-первых, 1-я армия по численности в два раза превосходила 2-ю армию; во-вторых, Барклай как главный разработчик плана отступления (а не только как военный министр) пользовался большим доверием императора, нежели Багратион. Юридически это подчинение никак не было зафиксировано. На это была лишь добрая воля Багратиона, однако он в любой момент мог отказаться выполнять приказы Барклая, и по закону никаких претензий ему нельзя было предъявить. Юридический парадокс заключался в том, что, в отличие от всех предыдущих военных регламентов, предусматривавших подчинение, исходя из принципа старшинства, „Учреждение для управления Большой действующей армией“ 1812 года наделяло их абсолютно равными правами. Каждый в своей армии являлся полноправным хозяином и нес ответственность только перед императором».
Да, формально князь Багратион был старше Барклая в чине, хотя оба были произведены в генералы от инфантерии в один день и одним приказом от 20 марта 1809 года. Это выглядит смешным, но фамилия Багратион стояла в приказе выше фамилии Барклай де Толли. Просто по алфавиту так получалось, но этого было достаточно, чтобы князь повсеместно заявлял, что он «старее министра по настоящей службе и должен командовать», но, к сожалению, «на сие нет воли государя», а посему, мол, он не может «на то приступить».
Наполеон не ошибался, считая, что русские посчитают защиту Смоленска делом чести. «Солдаты наши желали, просили боя! — вспоминал потом офицер Ф. Н. Глинка. — Подходя к Смоленску, они кричали: „Мы видим бороды наших отцов! Пора драться!“».
Как мы уже говорили, подвиг дивизии генерала Д. П. Неверовского позволил русским армиям вовремя подойти к Смоленску.
Военный историк Карл фон Клаузевиц:
«Этот город, один из наиболее значительных в России, насчитывал 20 000 жителей, имел старинную крепостную стену вроде той, какая окружает Кёльн, и несколько плохих полуразрушенных земляных укреплений бастионного типа. Местоположение Смоленска настолько неблагоприятно для устройства здесь крепости, что потребовались бы крупные расходы на превращение его в такой пункт, который стоило бы вооружить и обеспечить гарнизоном. Дело в том, что город расположен на скате высокого гребня левого берега реки; вследствие этого с правого берега реки очень ясно просматривается весь город и все линии укреплений, спускающиеся к реке, хотя правая сторона и не выше левой; такое положение является противоположным хорошо укрытому от взоров расположению и представляет собой наихудшую форму нахождения под господствующими высотами. Поэтому вполне ошибочно было бы утверждение, что русским ничего не стоило бы превратить Смоленск в крепость. Превратить его в укрепленный пункт, который мог бы продержаться одну и самое большее две недели, это, пожалуй, было возможно; но, очевидно, неразумно было бы ради столь краткого сопротивления затрачивать гарнизон в 6000–8000 человек и от 60 до 80 орудий, множество снарядов и другого снаряжения. В том виде, в каком находился тогда Смоленск, защищать его можно было только живой силой».
Рано утром, 4 (16) августа, начались бои за город.
Здесь общее количество русских войск после соединения двух армий составляло примерно 125 000 человек. Им противостояла 175-тысячная французская армия. Но это — теоретически. На практике же непосредственно оборону Смоленска взял на себя Барклай де Толли, а князь Багратион очень скоро отошел по Московской дороге, со всей своей армией остановился у Валутиной горы и мог только слышать грохот сражения за Смоленск.
Фактически сражение за Смоленск превратилось в арьергардный бой с целью задержать противника и нанести ему как можно больший урон.