Война Братьев
Шрифт:
– Это один и тот же язык, – спокойно сказал Мишра, – но разные диалекты. Они возникли многие столетия назад из-за…
Кадир поднял руку, и юноша немедленно замолчал.
– Ты умеешь считать?
– Да.
– У меня девять патрулей по восемь человек в каждом. Сколько всего людей? – спросил повелитель.
– Семьдесят два, – молниеносно ответил Мишра.
– Четыре таких патруля ездят верхом. Сколько всего ног? – снова спросил толстяк и плотоядно улыбнулся.
– Двести семьдесят две, – почти не задумываясь, произнес аргивянин.
Лицо кадира потемнело, и он посмотрел на Хаджара. Тощий фалладжи погрузился в вычисления, загибая пальцы и пересчитывая сначала конные, потом пешие патрули, а потом число ног у каждого. Закончив, он кивнул.
Кадир бросил холодный взгляд на коренастого раба.
– Сойдет, – сказал вождь и бросил страже: – Выведите его и вымойте. – Мишре же он сказал: – Ракик, ты будешь учить моего сына. Научи его считать и говорить на твоем языке. Сделаешь, и с тобой будут хорошо обращаться. Подведешь меня – и будешь убит.
Мишра встал на ноги и низко поклонился.
– Да будет благословенна воля твоя, о милосерднейший из милосердных, о величайший из великих.
Стражники снова встали по бокам Мишры, в руке одного из них все еще были путы. Другой положил руку Мишре на плечо. Коренастый аргивянин повернулся и вышел вон.
Хаджар заметил, что во время разговора молодой кадир, уменьшенная копия отца, не проронил ни звука и, казалось, просто не обратил внимания на своего нового учителя.
Хаджар покинул аргивский лагерь сразу после того, как в приморские низменности отбыл последний из чужестранцев-учеников, а извлеченные из-под земли куски металла отправились прочь на запряженных быками повозках. Он хотел взять с собой и Ахмаля, но старый землекоп предпочел остаться в тех краях.
Сначала Хаджар присоединился к одной банде кочевников, затем – к другой и в конце концов попал в лагерь кадира. Его приняли потому, что он приходился повелителю очень дальним родственником по материнской линии, и в дальнейшем Хаджар проявил себя отличным работником и храбрым воином. Его бесстрашие в нападениях на купеческие караваны позволило молодому фалладжи занять прочное место в иерархии сувварди.
Но теперь он пошел на риск, порекомендовав кадиру отдать сына в обучение к воспитаннику Токасии. Судьба Хаджара была отныне прочно связана с судьбой аргивянина – если тот потерпит неудачу, все сочтут это личной неудачей бывшего землекопа.
Поэтому он почти ежедневно навещал Мишру, которому отвели небольшую палатку рядом с кухней. Когда Мишра не был занят уроками, он помогал готовить пищу – носил воду, разводил огонь и нарезал мясо для копчения.
Сначала дела шли не очень хорошо. В свои десять лет молодой кадир проявлял не больше интереса к языкам и математике, чем его отец. И это еще полбеды – юноша вел себя так, словно его вообще никто не смеет учить, а особенно чужестранец.
У Мишры опустились руки.
– Еще две недели – и я вернусь к рытью канав, – сказал он Хаджару однажды вечером, собирая хворост для костра.
Тот хорошо знал, что Мишра ошибается. Неудача в таком деле, как выполнение задания кадира, означала не возврат к рытью канав, а смерть. Ни он, ни Мишра не посмели спросить кадира, учили ли наследника раньше, но, судя по всему, у Мишры были предшественники – в палатке будущего кадира нашлись аргивские книги и счеты, к которым, похоже, сын вождя и не думал притрагиваться.
– Он не хочет учиться, – грустно сказал Мишра, – а я не хочу проводить свои дни в беседах с каменным изваянием. – Аргивянин глубоко вздохнул. – Его интересуют лишь сражения и подвиги его отца, да то, что совершит он, когда сам станет кадиром.
– Может быть, мне стоит поговорить с кадиром, – сказал Хаджар, но тут же тряхнул головой, осознав всю глупость подобной затеи. Вождь не стремился к новым знаниям, повелитель просто требовал, чтобы его сына выучили тому, чего не знает он. И к его требованию прилагался отточенный меч, заранее занесенный над головой всякого, кто посмеет это требование не выполнить.
– В лучшем случае он не слушает, – подвел итог Мишра. – В худшем – спит. Я однажды растолкал его, так он приказал страже меня побить. – Коренастый ученый потер плечо. – И что-то мне не хочется его снова будить.
– Жаль, я надеялся, все пойдет куда лучше, – вздохнул Хаджар.
– А я-то как надеялся! – ответил ученый. – Все кажется так… безнадежно. Я даже не знаю, что делать дальше. Эх, никудышный из меня учитель. – Аргивянин, казалось, не спал уже несколько дней подряд. «И дело тут не в тяжелой работе, – подумал Хаджар, – сейчас ему гораздо легче, чем когда он рыл канавы. Тут что-то еще. Может быть, он не находит себе места, потому что у него ничего не получается». Хаджар погрузился в раздумья.
И тут ему пришла в голову одна идея.
– Почему ты выучил фалладжи? – спросил он Мишру.
Тот удивленно поднял на него глаза.
– Что?
Хаджар продолжил:
– Ну, аргивская женщина знала наш язык, но ей-то приходилось иметь дело с Ахмалем и другими землекопами. Никто из чужестранцев не стремился ничего выучить, кроме ругательств. Насколько я знаю, даже твой брат не старался выучить фалладжи. А вот ты выучил. Почему?
– Мой брат был увлечен одними только машинами, – устало сказал Мишра. – Мне же всегда было интереснее общаться с людьми.
– И что с того? Аргивские ученики – люди не хуже других, – сказал Хаджар. – Но тебе зачем-то понадобилось выучить наш язык. Так зачем, ради чего?
Мишра пожал плечами:
– Наверное, я хотел услышать легенды вашего народа. Про джиннов, героев и принцесс. Про драконов, которых вы называете мак фава, про воинов. В переводе на мой язык все эти истории выглядели сухими, скучными, безжизненными, бескровными. А на вашем языке они как будто оживали на глазах.
– А у вас, чужестранцев, разве нет своих легенд? – спросил Хаджар. – Ну там про древние битвы и все такое.