Война и люди
Шрифт:
Тех, кто дошел, загоняли в вагоны. Набивали каждый товарный вагон людьми так, что можно было только стоять. Но заставляли влезать еще и еще. Колотили людей по спинам резиновой палкой, и они, конечно, находили себе место в вагоне. «Кто слабее, сразу же стал задыхаться. Некоторые на ногах прямо и умирали… И через двое суток стало просторно. Мертвых немцы заставляли класть у вагонов…»
Конечная остановка у этого поезда была где-то в Германии. Пленных отвели в один из страшных «торфяных лагерей». Тут не было ни бараков, ни какого-либо навеса, ничего. Пустынный торфяник, выгребная яма внутри ограды, а за оградой постройка из досок, в которой жила охрана. По углам ограды стояли вышки для пулеметов. Дождь
Людей тут просто уничтожали голодом и болезнями. Каждое утро повозка с впряженными в нее людьми увозила за проволоку мертвых. И каждый думал: завтра моя очередь… Убежать невозможно — полоса вдоль столбов с проволокой была пристреляна с вышек.
К лагерю иногда приходили поразвлекаться люди из соседней деревни. Они кидали на полосу хлеб и ждали зрелища. Кто-нибудь не выдерживал, полагая, что схватит из торфяной пыли хлеб до того, как грянут с вышки из пулемета. Охрана, возможно, потехи ради иногда запаздывала стрелять, и счастливец невольно втягивал и других в эту игру со смертью. «Я видел это множество раз и думал: какое счастье было бы умереть в бою. Смерть мы тут видели ежедневно: от пули охраны, от дизентерии и голода». С наступлением холодов пленники стали рыть в торфяной земле норы. И забирались в них на ночь. «Утром перед поверкой глянешь — ни одного человека на поле. Стража с собаками «выковыривала» людей из земли… За два месяца в торфяном лагере из двадцати тысяч пленных осталось менее половины. Двенадцать тысяч увезли в деревянных телегах ко рву».
Петр Ильич не знает, что стало с остальными восемью тысячами. Его в числе нескольких десятков пленных, еще кое-как державшихся на ногах, отобрал приехавший интендант для работы на кирпичном заводе.
«Теперь вместо травы был турнепс. Была работа, от которой из рук постоянно сочилась кровь. И все мы нестерпимо страдали от холода. Кто-то пробовал на ночь под гимнастерку набивать солому. Охрана водила своих знакомых глядеть, как «безобразно смешны эти пленные». Но эта солома под гимнастеркой помогла нам пережить зиму 41–42 года».
В поселок Рейнфельден четыре десятка пленных привезли в марте. От истощения люди еле передвигали ноги. Им предстояло ремонтировать дорожное полотно. Старик немец, угостивший их табаком, сказал, что такая же группа была тут зимой и все умерли. «Проверили эти слова у другого рабочего, и тот сказал: умерли. Показал даже место, где всех закопали. И мы решили: если конец неизбежен — не будем работать! Чтобы участь всех была одинакова, я предложил: того, кто нарушит решение, ночью повесим».
Но кто-то из сорока попытался доносом спасти свою жизнь. Утром Петра увели к офицеру охраны. Тот вышел из барака и указал на двух солдат, укреплявших столб с перекладиной: «Понимаешь, что это значит? Это зачинщику саботажа. Но я даю тебе шанс: первым пойдешь на работу…» Офицер засмеялся, довольный своим остроумием. Это было действительно остроумно, заставить зачинщика саботажа выбирать одну из двух виселиц.
«Но, странное дело, после всего пережитого страха я не испытывал. Мы сидели в тот день рядком, прислонившись к проволочной в клетку ограде, и я думал: ну вот последний день для тебя светит солнце…»
Петр Ильич собирает в ладонь с подоконника лепестки вишен и показывает свои руки.
— Вот поглядите, эти ссадины — от нынешней постоянной возни с машиной. А эти рубцы на большом и указательном пальцах я приобрел в тот мучительный день…
Сидя спиной в ограде, Петр поначалу лишь машинально пытался сгибать-разгибать уходившую в гравий проволоку. «Она обжигала пальцы, и я подумал: а вдруг сломается?»
Вдали, в трех километрах от лагеря, за кустами забуревших ракит поблескивал Рейн. А за Рейном была Швейцария. На эту реку пленные поглядывали с того дня, как узнали, что по Рейну проходит граница. Но о побеге ни слова не было сказано — Рейн только что вскрылся, и даже здоровому, крепкому человеку переплыть его было бы не под силу.
«Но для меня теперь это был единственный шанс. И сердце от волнения бешено колотилось. Я сказал, что вечером попытаюсь бежать, одному из друзей и украдкой показал ему место в ограде — «давай вместе…». Но он вздохнул: «Я слабый, не переплыть». Он дал мне единственное свое достояние — небольшой мешок из брезента: «Сложишь одежду…»
Вечером пошел дождь, и очень рано стемнело. До момента, когда охранник придет на нарах посчитать пленных, было еще далеко.
«Я почему-то был очень спокоен. Вышел из барака. Проследил, когда шаги часового по гравию стихнут на дальнем конце ограды, и отогнул проволоку. Ориентиром к реке служили огни на другом берегу».
Позже Билан узнает: немцы требовали, чтобы Швейцария тоже делала затемнение — не хотели ориентиров для авиации. Но Швейцария, хотя и боялась соседа за Рейном, окна все-таки не затемняла.
«Я шел, натыкаясь в темноте на кусты, и сначала услышал течение воды, а потом увидел тускло белевшие льдины на берегу. Быстро раздевшись, я сунул намокшие свои лохмотья в мешок и босыми ногами ступил на лед. Помню мысль: кто увидел бы, испугался — скелет с бородой».
Петр Ильич очень любит Десну. Часто ездит на эту реку. Он говорит, что Рейн в районе Рейнфельдена примерно равен Десне при впадении в Днепр. Но в дождливую ночь 4 апреля 1942 года он не знал, широка ли река.
«Я вошел в воду, и ноги заломило от холода. Понимая, что отступать некуда, сделал быстрых три шага и почувствовал, как подхвачен течением… Если бы не мешок, державший меня наподобие поплавка, я пошел бы ко дну — ноги и руки сковала судорога. Но через какое-то время мешок намок и стал тянуть вниз. Я бросил его и кое-как плыл, почти теряя сознание…»
На берег беглец не вышел, а выполз на четвереньках. Через год он специально приедет на это место и обнаружит: его снесло по течению почти на два километра.
«Я почувствовал под ногами землю, попала под ноги даже жестянка из-под консервов. Но мне казалось: я окружен водой, шагну — вода отступает. Это были галлюцинации. Они прошли, как только поднялся выше на берег и увидел огни».
Он помнит, сколько времени то шел, то полз до крайнего дома, где, как потом оказалось, жил фермер. «На лай собаки и стук в окно вышел высокий полный мужчина. Увидев меня, он упал на колени и закричал: «Майн гот! Майн гот!» Это была ночь под Пасху, и набожный землепашец, увидев голого посиневшего человека со всклокоченной бородой, решил, что в дом пожаловал сам Христос. Я сказал несколько слов по-немецки, и крестьянин все понял. «Скорее штаны и рубаху!» — крикнул он в дом.
Сразу же сделали теплую ванну, но и после нее меня всего колотило. Крестьянин глядел на меня как на чудо. Он принес кусок мела и попросил написать на двери мое имя. Я написал: Петр. Он чуть ниже написал: Ганс. И сели за стол. Я выпил стакан какой-то наливки, ел сало, яйца, кулич. За последние восемь месяцев жизни первый раз ел нормальную человеческую еду. И первый раз лег в постель с простынями».
Проспал беглец из-за Рейна почти полсуток. Когда проснулся, увидел накрытый стол, хозяина и доктора за столом. А на пороге сидел полицейский. Доктор был весел, приветлив, хозяин и хозяйка чувствовали себя счастливыми. А полицейский вежливо кивнул и терпеливо ждал, пока шел обед, пока доктор смазывал беглецу кровоподтеки и ссадины. После этого Петр Билан поступил в распоряжение вежливого, предупредительного полицейского.