Война и мир

Маяковский Владимир Владимирович

ЧАСТЬ V

А может быть, больше у времени-хамелеона и красок никаких не осталось. Дернется еще и ляжет, бездыхан и угловат. Может быть, дымами и боями охмеленная, никогда не подымется земли голова. Может быть… Нет, не может быть! Когда-нибудь да выстеклится мыслей омут, когда-нибудь да увидит, как хлещет из тел ала. Над вздыбленными волосами руки заломит, выстонет: «Господи, что я сделала!» Нет, не может быть! Грудь, срази отчаянья лавину. В грядущем счастье вырыщи ощупь. Вот, хотите, из правого глаза выну целую цветущую рощу?! Птиц причудливых мысли роите. Голова, закинься восторженна и горда. Мозг мой, веселый и умный строитель, строй города! Ко всем, кто зубы еще злобой выщемил, иду в сияющих глаз заре. Земля, встань тыщами в ризы зарев разодетых Лазарей! И радость, радость! — сквозь дымы светлые лица я вижу. Вот, приоткрыв помертвевшее око, первая приподымается Галиция. В травы вкуталась ободранным боком. Кинув ноши пушек, выпрямились горбатые, кровавленными сединами в небо канув, Альпы, Балканы, Кавказ, Карпаты. А над ними, выше еще — двое великанов. Встал золототелый, молит: «Ближе! К тебе с изрытого взрывами дна я». Это Рейн размокшими губами лижет иссеченную миноносцами голову Дуная. До колоний, бежавших за стены Китая, до песков, в которых потеряна Персия, каждый город, ревевший, смерть кидая,— теперь сиял. Шепот. Вся земля черные губы разжала. Громче. Урагана ревом вскипает. «Клянитесь, больше никого не скосите!» Это встают из могильных курганов, мясом обрастают хороненные кости. Было ль, чтоб срезанные ноги искали б хозяев, оборванные головы звали по имени? Вот на череп обрубку вспрыгнул скальп, ноги подбежали, живые под ним они. С днищ океанов и морей, на реях, оживших утопших выплыли залежи. Солнце! В ладонях твоих изогрей их, лучей языками глаза лижи! В старушье лицо твое смеемся, время! Здоровые и целые вернемся в семьи! Тогда над русскими, над болгарами, над немцами, над евреями, над всеми по тверди небес, от зарев алой, ряд к ряду, семь тысяч цветов засияло из тысячи разных радуг. По обрывкам народов, по банде рассеянной эхом раскатилось растерянное «А-ах!.» День раскрылся такой, что сказки Андерсена щенками ползали у него в ногах. Теперь не верится, что мог идти в сумерках уличек, темный, шаря. Сегодня у капельной девочки на ногте мизинца солнца больше, чем раньше на всем земном шаре. Большими глазами землю обводит человек. Растет, главою гор достиг. Мальчик в новом костюме — в свободе своей — важен, даже смешон от гордости. Как священники, чтоб помнили об искупительной драме, выходят с причастием, — каждая страна пришла к человеку со своими дарами: «На». «Безмерной Америки силу несу тебе, мощь машин!» «Неаполя теплые ночи дарю, Италия. Палимый, пальм веерами маши». «В холоде севера мерзнущий, Африки солнце тебе!» «Африки солнцем сожженный, тебе, со своими снегами, с гор спустился Тибет!» «Франция, первая женщина мира, губ принесла алость». «Юношей — Греция, лучшие телом нагим они». «Чьих голосов мощь в песни звончее сплеталась?! Россия сердце свое раскрыла в пламенном гимне!» «Люди, веками граненную Германия мысль принесла». «Вся до недр напоенная золотом, Индия дары принесла вам!» «Славься, человек, во веки веков живи и славься! Всякому, живущему на земле, слава, слава, слава!» Захлебнешься! А тут и я еще. Прохожу осторожно, огромен, неуклюж. О, как великолепен я в самой сияющей из моих бесчисленных душ! Мимо поздравляющих, праздничных мимо я, — проклятое, да не колотись ты!— вот она навстречу. «Здравствуй, любимая!» Каждый волос выласкиваю, вьющийся, золотистый. О, какие ветры, какого юга, свершили чудо сердцем погребенным? Расцветают глаза твои, два луга! Я кувыркаюсь в них, веселый ребенок. А кругом! Смеяться. Флаги. Стоцветное. Мимо. Вздыбились. Тысячи. Насквозь. Бегом. В каждом юноше порох Маринетти, в каждом старце мудрость Гюго. Губ не хватит улыбке столицей. Все из квартир на площади вон! Серебряными мячами от столицы к столице раскинем веселие, смех, звон! Не поймешь — это воздух, цветок ли, птица ль! И поет, и благоухает, и пестрое сразу, — но от этого костром разгораются лица и сладчайшим вином пьянеет разум. И не только люди радостью личью расцветили, звери франтовато завили руно, вчера бушевавшие моря, мурлыча, легли у ног. Не поверишь, что плыли, смерть изрыгав, они. В трюмах, навек забывших о порохе, броненосцы провозят в тихие гавани всякого вздора яркие ворохи. Кому же страшны пушек шайки — эти, кроткие, рвут? Они перед домом, на лужайке, мирно щиплют траву. Смотрите, не шутка, не смех сатиры — средь бела дня, тихо, попарно, цари-задиры гуляют под присмотром нянь. Земля, откуда любовь такая нам? Представь — там под деревом видели с Каином играющего в шашки Христа. Не видишь, прищурилась, ищешь? Глазенки — щелки две. Шире! Смотри, мои глазища — всем открытая собора дверь. Люди! — любимые, нелюбимые, знакомые, незнакомые, широким шествием излейтесь в двери те. И он, свободный, ору о ком я, человек — придет он, верьте мне, верьте! [1915–1916]

Комментарии

Впервые 5-я часть поэмы опубликована в журн. «Летопись», Пг., 1917, № 2–4; пролог — № 7–8; 4-я часть — в сб. «Чудо в пустыне», Одесса, 1917; 3-я часть — в газ. «Новая жизнь», Пг., 1917, 13 августа. Полностью отдельным изданием вышла в изд. «Парус», Пг., 1917.

Уже в 1914 году Маяковский вплотную подошел к основным темам современности: поэзия и действительность, человек и общество, война и мир. Первый его поэтический отклик на военные события — стихотворение «Война объявлена» — пронизан мрачными ассоциациями, содержит конкретное, драматичное раскрытие чувств поэта в вечер объявления войны. Стихотворение ничем не напоминает ни «рубиновые» поэмы футуристов, ни первые военные стихи символистов и акмеистов. В поэме «Война и мир» (вторая половина заглавия в дореволюционной орфографии писалась через «i» — «Mip», то есть вселенная) необыкновенная широта поэтических ассоциаций, гиперболизм поэтического стиля Маяковского соединяются с осознанием им невиданного размаха социальных противоречий жизни. Место действия поэмы — огромная арена, весь мир, а действующие лица — не только народы и страны, но и вся вселенная. Любовь к человеку, к «живому», противопоставлена в поэме «убийце-победе». Свой голос поэт осмысливает как «единственный человечий» среди воя и визга войны. Громадная человеческая боль за людей труда, искалеченных бессмысленной бойней, вызывает у поэта вопрос: кто виноват?

Врачи одного вынули из гроба, чтоб понять людей небывалую убыль: в прогрызанной душе золотолапым микробом вился рубль.

Такова, по Маяковскому, причина первой империалистической войны.

Маяковский был одним из первых, кто поднял голос протеста против войны. «Писатели, поэты, попы, вся печать шли на дело прославления войны и только», — отмечал В. И. Ленин (Полн. собр. соч., т. 41, стр. 225). Создание антивоенной, антибуржуазной поэмы в условиях шовинистического угара было гражданским подвигом поэта, продиктованным горячей любовью к трудовой России, к человеку.

«Война, — вспоминал Маяковский в 1923 году, — велела видеть завтрашнюю революцию…» Маяковский твердо убежден в том, что завтра

…Он, свободный, ору о ком я, человек — придет он, верьте мне, верьте!

В своей поэме Маяковский утверждал факт бессмысленности кровавой бойни («Никто не просил, чтоб была победа родине начертана. Безрукому огрызку кровавого обеда на черта она?»).

В годы войны крепнут контакты личного и творческого сближения Маяковского с А. М. Горьким. По свидетельству современников, Маяковский читал поэму «Война и мир» в редакции горьковской «Летописи». Когда звучали слова: «Безрукому огрызку кровавого обеда на черта она?», сотрудники «Летописи» не выдерживали и плакали, плакал и Горький.

Отношение же к новой поэме Маяковского со стороны ортодоксальных теоретиков футуризма было резко отрицательным. Они обвиняли его в измене принципам формалистического искусства, свой гнев они обрушивали на Маяковского за то, что в поэме четко проступает социальная позиция автора, идейная направленность произведения, конкретность образов поэмы, связь с жизнью.

Покоряющие жизненной правдой образы горьковских произведений оказывали на Маяковского, несомненно, глубокое идейное влияние. Страстный горьковский призыв в защиту человека: «Все в Человеке — все для Человека!» возведен Маяковским в торжественный гимн славы:

Славься, человек, во веки веков живи и славься!

8 октября. 1915 год. — Дата призыва Маяковского на военную службу.

Митральеза — вид пушки.

Разящий Георгий. — Святой Георгий Победоносец, считавшийся покровителем русского оружия, изображался на военных знаменах.

Марна — река, место боя под Парижем во время империалистической войны.

Жоффр — командующий французской армией в первой мировой войне.

Понтийский (Понтий) Пилат — римский наместник в Иудее, при котором, по евангельскому преданию, был распят Христос.

Саваоф — одно из библейских имен бога.

Иегова — имя бога в израильской религии.

Тальони, Мария (1804–1884) — знаменитая итальянская балерина.

Лазарь — персонаж евангельской притчи.

Маринетти, Филиппо Томмазо (1876–1944) — писатель, глава итальянского футуризма. Выступал в защиту империалистической войны и колониального разбоя, призывал к разрушению классической культуры и отказу от реализма. Фашист, сподвижник Муссолини.

Каин — братоубийца.

В. Макаров.