Война и потусторонний мир
Шрифт:
Под увлекательные, хоть после недавних событий гораздо менее веселящие, истории генерала-гриба он стоял у стены и смотрел, как в зале развертываются игры. Первым делом распорядитель объявил «тайну», где дама надевала шляпку-невидимку, а гости пробовали угадать ее имя, победитель же удостаивался танца. Далее затеяли «судьбу», где танцующие брались за клубочки, кидали их на пол и следовали за волшебной нитью, пока не доходили до партнера. А после устроили «маски»: распорядитель коснулся каждого особым жезлом, превращая все лица в одинаковые усатые рожи с носами-пятаками, то есть в полное подобие себя, и таковыми они оставались, пока не
Наконец вечный, казалось бы, котильон отгремел финальными нотами, и разгоряченные гости принялись расходиться в гостиные и курительные комнаты, а к Петру с коротким поклоном приблизился Елисей.
– Государыня-императрица вызывает вас на аудиенцию, – доложил он негромко, так, чтобы сказанное достигло исключительно ушей Петра. – В личные покои.
Петр вскинул голову. Кровь хлынула к щекам. Поклонившись генералу, он последовал за рыжим хвостом прочь из зала, вдоль темных коридоров, до тяжелой, чуть приоткрытой двери, из-за которой ломаным лучом лилось синеватое свечение.
В личных покоях императрицы властвовала темнота, лишь в камине горел огонь – голубовато-белый. Рядом, в большом мягком кресле, сидела сама Иверия, с книгой в одной руке и бокалом в другой. Петр шагнул ближе.
– Садитесь, князь, – сказала Иверия негромко, со свинцовой усталостью, будто зная: приезд Петра принесет ей еще больше груза, чем тот, что уже гнет ее плечи, и внутренне готовясь к новой ноше.
Меж бровей словно резанули саблей – такая глубокая там залегла морщина. Ее стало жаль. Если бы Петр мог уехать, сокрыв второе письмо, он бы так и сделал. Однако это было невозможно, а потому он сел в соседнее кресло и отпил из предложенного бокала. Вино было отличное.
– Давайте ваше второе письмо. – Иверия протянула ладонь.
Мундир ее был расстегнут, открывая высокую белую шею и жемчужное декольте. Запах, сладко-свежий, будто замороженная малина, теперь чувствовался сильнее, и Петр, вручив письмо, незаметно промокнул виски рукавом.
На чтение письма ушло не больше нескольких вдохов, но после Иверия долго сидела, уперевшись невидящим взглядом Петру в правое плечо.
– Знаете, что здесь? – спросила она наконец.
– Догадываюсь.
Иверия отпила вино. Губы ее в темноте казались черными, глубокие глаза отсвечивали колдовским синим.
– В потустороннем мире обо мне говорят разное. Однако все сходятся в том, что я жестока, горделива и пренебрежительна к традициям. Границы моей теперешней империи кажутся многим слишком широкими. Соседи же у меня неспокойны: на западе кружат Одиновы вороны, на востоке шепчутся наги, у самого бока косятся валашские упыри, да и Кощей – сдался, но не подчинился. А моя армия меж тем понесла страшные потери: генералы полегли, солдаты устали; общество жаждет мира. – Она глянула в глаза Петру: – Так скажите же, князь, с чего должна я сейчас пренебречь вековым договором о невмешательстве и броситься на помощь Александру, рискуя репутацией, жизнью и миром?
Петр подобрался. Под таким пристальным взглядом мысли
– Государыня, никогда прежде не обращались мы за помощью. Со шведами сами справились, и с турками, и с персами. Под Полтавой умирали, в Финляндии замерзали, по «живому мосту» пушки перевозили – и ни разу не пришли.
– Так ведь и я ни разу вас о помощи не просила. Четыре года воевала: прошлым летом Кощей отбросил меня до Красноярска, а ведь ежели бы он победил, даже вам несладко бы пришлось – леса заполнились бы живыми мертвецами, все погосты бы ожили; а я и то не нарушила клятвы. Ваш же Бонапарт – что мне до него?
– Живая Россия не видела еще подобной угрозы.
– Полно вам, князь. Одна война другой не лучше и не хуже. Вы сами сказали: и шведы были, и турки – всех прогнали.
– Чего это будет стоить…
– А чего мне стоила моя победа? Вы себе и представить не можете, какой грех я взяла на душу, как мне пришлось пожертвовать родной кровью…
Она остановилась, будто осознав, что сказала лишнее, тяжело вздохнула:
– Здесь ваши жертвы не сравнятся. Всего-то и нужно: драться.
– Но войско устало. Солдаты голодны, босы, больны…
– Как и мои – после четырех лет сражений.
– Но ведь гибнут люди!
Лицо Иверии потемнело.
– Вы забываетесь, князь. Жизнь человека мне не дороже жизни лягушки у Егора в пруду. – Она презрительно скривилась. – Боитесь умирать – подчинитесь Бонапарту.
В груди у Петра вспыхнуло так, что глаза защипало от дыма.
– Мы не сдадимся! – сказал он. Вышло громче, чем следовало в присутствии императрицы. – Будем защищать отечество до последнего – всем народом!
– Это ваше право.
– Да сколько же крови прольется… русской крови!
– Трава расти лучше будет.
Петр замолчал. Иверия посмотрела жестко, возвращая письмо:
– Вам не убедить меня, князь. Это не моя война…
Петр не принял бумагу. Нельзя было проиграть в этом споре, нельзя. Победа была, пожалуй, даже нужнее, чем в Бородине. Он лихорадочно думал, тянул время. Все смотрел на шрам, рассекающий челюсть, будто ища в нем подмоги – и, опустив взгляд чуть ниже, нашел.
Глава 3
Ночные фейерверки
– И все же вы будете в ней биться, – сказал Петр, выпрямляясь. Смело встретив удивленный взгляд Иверии, он указал на расстегнутый мундир. – Отчего воротники у вас красные? Мундиры по цвету другие, а воротники – как наши. Не потому ли, что жизнь из века в век на одной земле чем-то, да связывает? Мы чувствуем эту связь. Уважение к вам впитываем с молоком матери, со сказками в детстве, со страхами и любовью. Бояться лешего, уважать водяного, заботиться о домовом – вот что мы знаем, не головой и не книжками, а душой, все – от крестьянина до князя. Разве не теплее вам от этого? Что истории о вас рассказываем, что стихи о вас пишем, что помним о вас? Я ведь и Егора спас только потому, что сказку про Емелю и щуку его вспомнил. А француз – у него свои сказки. Что ему до вас, от него тепла не возьмете. Не тела ведь он – память о вас уничтожит.