Война конца света
Шрифт:
– Отступать сейчас, ночью, в темноте, чистейшее безумие! – кричит Тамариндо. – Куда идти?! По какой дороге?! Это значит погубить солдат: они измучены, они с рассвета в бою! Завтра…
– Завтра здесь не останется даже трупов, – отвечает Кунья Матос. – Разве вы не видите, что полка уже нет, что командовать некем и некому! Если мы не соберем людей, их перестреляют как зайцев!
– Делайте что хотите, собирайте, командуйте. Я остаюсь здесь и завтра начну планомерный отход. – Тамариндо оборачивается к капитану Кастро: – Постарайтесь добраться до артиллеристов. Нельзя допустить, чтобы пушки попали в руки мятежников. Пусть Саломан да Роша заклепает орудия или снимет замки.
– Слушаю, господин полковник. Капитан и Кунья Матос выходят из палатки,
– Олимпио, надо отступать немедленно, иначе никто из нас утра не увидит. Ждать нельзя!
– Я попытаюсь пробиться на батарею, – обрывает его капитан. – Должно быть, ты прав, но я обязан подчиниться новому командиру полка.
Репортер дергает его за рукав, шепчет: «Ради бога, глоток воды, я умираю от жажды». Он пьет жадно, захлебываясь, а капитан говорит:
– Майор прав. Дело наше дрянь. Здесь долго не сидите. Отправляйтесь.
Куда ему идти-одному, во тьме, через каатингу? Капитан и Кунья Матос исчезают, а репортер стоит, окаменев. Вокруг торопливо шагают, бегут люди. Репортер топчется на месте, не зная, в какую сторону идти, снова кидается к штабной палатке, но, столкнувшись с кем-то в темноте, поворачивает назад. «Подождите, подождите, возьмите меня с собой!»-кричит он, и солдат подбадривает его, не оборачиваясь: «Шевелись, шевелись, слышишь-завыли их проклятые дудки, они уже лезут по склону!» Репортер бежит за солдатами, но спотыкается, падает, отстает-их уже не догнать. Он хватается за чернеющий во тьме куст, но куст вдруг начинает шевелиться. «Отвяжите меня, ради бога!» – слышит он чей-то голос и узнает его: это голос священника из Кумбе, слышанный им на допросе, – тогда он так же дрожал и прерывался от страха. «Отвяжите меня, отвяжите! Меня сожрут муравьи!»
– Сейчас, сейчас, – повторяет репортер, ликуя оттого, что он теперь не один. – Сейчас, сейчас.
– Журема, идем, – хныкал Карлик. – Идем скорей, идем, пока не стреляют.
Журема стояла как вкопанная, не сводя глаз с трупов Руфино и Галля, не замечая, что солнце позолотило верхушки деревьев, осушило капли ночного дождя, прогрело воздух. Карлик дернул ее за руку.
– Куда же мы пойдем? – устало спросила она, ощущая гнетущую тяжесть где-то под ложечкой.
– Да куда угодно-в Кумбе, в Жеремоабо, – тянул ее Карлик.
– А как туда идти? Думаешь, я знаю?
– Все равно! Все равно! Бежим! Ты что, не слышишь? Сейчас сюда придут жагунсо, начнется стрельба и резня, нас убьют.
Журема подошла к сплетенному из травы покрывалу, которое люди Меченого набросили ей на плечи после того, как было покончено с солдатами. Накидка была еще влажная. Она прикрыла ею тела убитых, постаравшись спрятать от чужих глаз окровавленные лица, шеи, плечи Руфино и Галля. Потом, резко стряхнув с себя сонную одурь, двинулась в ту сторону, куда ушел Меченый, и тотчас пухлая ручка Карлика вцепилась ей в ладонь.
– Куда мы идем? А солдаты?
Журема пожала плечами-солдаты, жагунсо, не все ли равно? Все надоело до тошноты, осталось единственное желание – забыть то, что довелось увидеть. Она срывала листья, выдергивала побеги травы, жевала их, высасывая сок.
– Стреляют! – прошептал Карлик. – Стреляют!
Вся каатинга загудела гулким эхом ружейных выстрелов и пулеметных очередей. Казалось, что палят отовсюду, но вокруг не было ни души: на влажной и грязной земле, усыпанной сбитыми ночным ливнем листьями и ветками, виднелись только по-змеиному переплетшиеся кусты макамбиры, мандакуры, шике-шике с остроконечными шипами. Сандалии Журема где-то потеряла, изрезанные ноги болели, хотя почти всю жизнь она проходила босиком. Склон поднимался все круче. Солнце било прямо в глаза, прогоняло истому и усталость, наполняло тело бодрой силой. Карлик крепче стиснул ее руку, впился ногтями в мякоть ладони-значит, кого-то заметил. Журема вскинула глаза: в четырех шагах от нее стоял человек, казавшийся порождением этого леса-лицо цвета древесной коры, руки точно узловатые ветви, волосы похожи на выгоревшую, пожухлую траву.
– Куда тебя несет? – проговорил он, высвобождая лицо из-под накидки. – Меченый же сказал-ступай к Жеремоабо!
– Я дороги не знаю, – отвечала Журема. «Ч-ш-ш», – зашуршали вокруг нее кусты и деревья, словно обрели внезапно дар речи. Из переплетения ветвей высунулись головы.
– Укройте их! – раздался приглушенный голос Меченого, и Журема, еще не успев понять, откуда он доносился, в тот же миг оказалась на земле. Человек в накидке прикрыл ее своим телом, укутал своей накидкой и снова прошипел: «Т-с-с». Журема покорно прижалась к земле, зажмурилась. Жагунсо дышал ей в самое ухо. Она подумала, что где-то рядом лежит и Карлик, и в эту минуту увидела солдат. Сердце ее заколотилось, когда совсем близко замелькали их синеватые мундиры, штаны с красным кантом, черные башмаки, ружья с примкнутыми штыками. Солдаты шли по двое. Журема задержала дыхание, снова зажмурилась в ожидании оглушительного залпа, но все было тихо, и тут, разомкнув веки, она увидела их глаза-покрасневшие от бессонных ночей, запавшие от тревоги и напряжения, их лица, смелые и испуганные, услышала обрывочные слова. Казалось невероятным, что такое множество солдат прошли мимо, ничего не заметив, хотя жагунсо лежали совсем рядом: протяни руку-тронешь, шагни в сторону-наступишь.
Вся каатинга точно взорвалась, окутавшись пороховым дымом, который тотчас напомнил Журеме праздник в честь святого Антония, когда в Кеймадас приезжал бродячий цирк и пускали ракеты. Мятежники посыпались на солдат откуда-то сверху, выросли перед ними как из-под земли, в дыму и грохоте выстрелов. Тяжесть, прижимавшая к земле ее тело, исчезла, и чей-то голос приказал: «Беги!» Она подчинилась и, наклонив голову, вся сжавшись, помчалась во весь дух, ежесекундно ожидая, что пуля вот-вот толкнет в спину, и почти мечтая об этом. Сердце готово было выскочить из груди, пот заливал глаза.
– Так кто же победил? Твой муж или тот полоумный? – услышала она и вдруг увидела перед собой безносого кабокло, который лукаво глядел на нее.
– Никто не победил. Оба погибли, – ответила она.
– Тем лучше для тебя, – улыбаясь, сказал Меченый. – Найдешь себе в Бело-Монте нового мужа.
Подоспел запыхавшийся Карлик. Глазам Журемы открылся Канудос: простираясь ввысь, вширь, вглубь, сотрясаемый взрывами, окутанный дымом, охваченный пламенем, лежал он под безоблачным сияющим небом, и эта чистая синева по-особому подчеркивала творившееся в городе безумие. Глаза ее налились слезами, и какую-то ненависть ощутила она и к городу, и к людям, которые без устали убивали друг друга в путанице его узких улочек. Здесь взяли начало все ее беды: на пути в Канудос появился в их доме Галль; из этого проклятого места пришло несчастье, оставившее ее в охваченном войной мире одну-одинешеньку, без поддержки и опоры, лишившее ее всего на свете. Душа ее взмолилась о чуде: пусть все будет как было, пусть вернется она с Руфино в Кеймадас, словно ничего и не случалось с ними.
– Не плачь, – сказал Меченый. – Мертвые воскреснут. Разве ты не знаешь? Воскреснут во плоти.
Голос его звучал спокойно, и не верилось, что минуту назад вокруг кипела схватка. Журема вытерла слезы, оглянулась: она лежала в узкой расщелине; слева подобием низкого карниза нависали, закрывая вершину, голые валуны, а справа до самой реки тянулась каатинга, сменяясь каменистой пустошью, где в беспорядке теснились неказистые домики под красноватыми черепичными крышами. Меченый что-то вложил ей в руку, и она, не глядя, поднесла плод ко рту, откусила кусочек, ощутила приятную кислинку. Жагунсо рассыпались, залегли за кустами, нырнули в еле заметные укрытия. Вновь ощутив прикосновение пухлой ручки, Журема почувствовала виноватую нежность. «Сюда!»-крикнул Меченый, раздвигая ветви. Скорчившись, они спрятались в этой норе, а кабокло пояснил, показав на скалы: «Псы уже там». Лежавший в яме беззубый человек с самострелом и колчаном подвинулся, чтобы дать им место.