Война на Кавказе. Перелом. Мемуары командира артиллерийского дивизиона горных егерей. 1942–1943
Шрифт:
Вам не кажется, что мы словно пришли в гости в былые, царские времена? И должны теперь вести себя, как подобало благородным господам в то время, прогуливаться верхом на кровных лошадях, охотиться с борзыми и общаться с прекрасными дамами в летних вечерних одеяниях? Не приходила ли вам в голову хоть однажды мысль, что раньше Россия выглядела совсем по-другому, чем теперь? Раньше, должно быть, имелось куда больше таких уютных мест, от которых ныне остались единицы. Да и они уже изменились так, что надо напрячь память, чтобы вспомнить, как они выглядели раньше. И ради чего все это было уничтожено? Неужели ради крестьян, которые после вступления в колхоз получили полгектара земли, корову и пяток овец? Угнетение их прежними владельцами земли было совершенно безобидной мерой по сравнению с террором большевиков. Что об этом думает прежнее крестьянское поколение, становится ясно только тогда, когда эти старые земледельцы при нашем появлении надевают свои папахи царских времен, которые они где-то заботливо прятали
– Хайль Гитлер! – завершил мою сентенцию Нитман и осушил свою кружку.
В ходе нашего нынешнего наступления мы в третий раз форсировали Северский Донец – на этот раз с левого на правый берег – и подошли к Дону, миновав Новочеркасск. Это место было немного ниже впадения Маныча, левого притока, который выше своим разливом образует озеро Маныч, протянувшееся с востока на запад в степях между Каспийским и Азовским морями. Русские также пересекли Дон на этом участке и бросили по эту сторону реки неслыханное количество военной техники и боеприпасов. Нам оставалось только удивляться, почему штабы нашей дивизии, которые разрабатывали наше форсирование реки, не подверглись вражескому обстрелу с противоположного берега реки. Лишь отдельные германские летчики, которые еще не вошли в курс обстановки, производили бомбометание по брошенной технике. У нас же сложилось впечатление, что враг уже успел оставить также и противоположный берег реки. Так, собственно, оно и оказалось. Мы, однако, не предвидели, что он хотел заманить нас в засаду.
Дивизия переправилась через реку на десантных понтонах и прошла некоторое расстояние от берега реки вперед. Но во время первой же ночевки мы оказались со всех сторон в воде. Русские открыли шлюзы на Маныче, и вода хлынула с расположенного на возвышенности озера в низину. Наши войска были вынуждены отступать. Это было бегство от наводнения. Когда наши части снова вернулись к Дону, колеса орудий уже были в воде по самые оси. Несмотря на это, все же удалось переправить на противоположный берег Дона на паромах и понтонах весь личный состав, лошадей и снаряжение.
Совершив несколько дневных переходов вверх по течению Дона, дивизия все же переправилась по наведенному понтонному мосту на противоположный берег Дона во второй раз.
Падение боеспособности?
Итак, мы двигались в уже ставшем нам привычном темпе к Манычу. Ефрейтор моего штаба написал своей бабушке письмо в Мюнхен:
«Где мы находимся, я не могу тебе сообщить. Но ты вполне можешь понять это, если внимательно читаешь сводки командования вермахта. Мы продолжаем двигаться вперед. Нас окружает благодатная местность. Злаки на полях вырастают метра на три в высоту. Здесь впервые понимаешь, какая же все-таки в Германии бедная почва. Но здесь измученные солдаты ничего не получают от этой плодородной земли. Нам достается только самая тяжелая доля: шагать, шагать и шагать. Между маршами мы время от времени сражаемся, но потом снова шагаем. При этом солнце так палит с небес, что порой нам кажется, будто мы попали в Африку. Мы уже давно отвыкли надевать наши гимнастерки и кители, а наши рубахи и майки не просыхают от пота. На всех дорогах лежит толстый слой пыли, так что нам постоянно приходится как можно выше поднимать ноги и все же целый день дышать этой пылью. Когда нам удается присоединиться к какой-нибудь моторизованной части, это помогает ненамного. Горло постоянно саднит от жажды, нам кажется, что мы от нее умрем все. Наши фляжки пусты. Все время мы думаем только об одном: когда же следующий привал? Когда же раздастся желанная команда: «Разобрать кофе!»? Но мы, телефонисты штаба, двигаемся далеко впереди основных подразделений, и полевые кухни постоянно отстают от нас. Тогда нам приходится бежать назад на пару километров, а когда прибегаем, то кашевар нам заявляет: «Весь кофе уже закончился!» – и нам приходится рысцой возвращаться, чтобы успеть занять свое место во главе колонны.
Мы шагаем днем и ночью. Привал иногда устраиваем только под утро, а порой и вечером. Едва мы приляжем вздремнуть, как нас снова поднимают. А там все начинается сначала: маршировать и маршировать. И это при том, что многие больны: страдают поносом или лихорадкой, а то и тем и другим. Мы все так смертельно устали, что мечтаем только об одном: упасть на дороге и так и лежать. Однако унтер-офицеры не перестают подгонять нас: «Вперед, вперед! Кто отстанет, будет расстрелян». Когда тебе уже кажется, что на сегодня более чем достаточно переходов, когда больше не чувствуешь под собой ног, вдруг начинается перестрелка, и пули свистят над нашими головами, а вахмистр орет: «Установить связь!» Тогда приходится закидывать на спину тяжеленные катушки с кабелем и бежать вперед. Правда, у нас есть конные телефонисты. Но лошадям приходится еще хуже, чем нам, и их постоянно используют в обозе.
Когда начинается перестрелка, мы постоянно несем потери. Вокруг нас более чем достаточно русских, которые
Письмо вышло у меня куда как длинное. Но у нас сегодня спокойный день, я постараюсь улучить несколько минут, чтобы написать, как все обстоит на самом деле, дабы вы на далекой родине могли представить себе истинное положение дел здесь».
Это письмо было перехвачено военной цензурой и несколько недель спустя, когда мы уже подошли к Кавказу, переслано мне мюнхенским гестапо. В сопроводительном письме мне предлагалось тотчас же возбудить дело по обвинению в падении боеспособности либо дать автору письма продолжить службу, постоянно держа его под строгим наблюдением. Я, естественно, отказался возбуждать дело, поскольку автор письма был одним из самых лучших и отважных солдат моего штаба. В последующем он с преизрядным писательским талантом отразил все происходившее с нашим подразделением. Для возбуждения обвинения или дальнейшего наблюдения за ним больше не было никакого основания.
В степи
Подойдя к Манычу, нам пришлось ждать полсуток, пока саперы закончат строительство моста. Около него опять постепенно собралось целое столпотворение, и тут появилась русская авиация. Я находился как раз вместе с офицерами моего штаба и командиром батареи, когда упали и разорвались первые бомбы. Все одновременно бросились в какую-то большую канаву, на которую до этого никто не обращал никакого внимания, но которая теперь сослужила отличную службу в качестве укрытия. Когда налет миновал и я стал выбираться из канавы, то тотчас же понял, что наше укрытие оказалось туалетом и что мы все по колено, а кое-кто и на четвереньках расположились в густой массе цвета шоколада. Мы тут же со всех ног кинулись к реке, чтобы привести свои мундиры в порядок. Кто хочет избежать смерти, тому не следует быть особо разборчивым в местах, где он может спрятаться. Стоя на берегу реки, я приводил свой мундир в порядок и скалил зубы на немудреные шутки своих коллег.
По эту сторону Маныча какие-то шутники установили щит, на котором было написано, что мы теперь ступаем на землю Азии. (Действительно, географическая граница Европы и Азии проходит по Кумо-Манычской впадине. – Ред.)Таким образом, также и в этой войне мы становимся «солдатами-азиатами». Окружающее нас пространство и климат и в самом деле вполне соответствовали этому определению.
Под нашими ногами еще были черноземы, тянувшиеся от Украины вплоть до западной части перешейка между Каспийским и Черным морями. В этих краях возделывали пшеницу. Однако сейчас пшеница была уже убрана. Вместо нее мы порой многими километрами маршировали вдоль громадных полей подсолнечника, что было довольно жутко, поскольку теперь русские солдаты поодиночке или небольшими отрядами предпринимали нападения на маленькие группы проходящих немцев, а потом просто пропадали в плотных джунглях этих высоких зарослей. Точно такое же происходило и когда мы миновали кукурузные поля, так что мы только облегченно вздыхали, когда то или иное поле заканчивалось и мы выходили на степной простор. Приходилось нам видеть и многочисленные табачные поля, а также посадки каких-то удивительных растений, которые никто из нас не узнавал.
Однажды мы целый день шагали степью. Ближе к вечеру мы решили расположиться на отдых в каком-то казачьем селе. Вместе с моим адъютантом и Хайном я решил проехаться немного дальше, чтобы решить, где следует расположить на ночь караулы. В какое-то мгновение меня привлек степной пейзаж, как будто в моих жилах взыграла кровь моих далеких предков-бродяг. (Степи и лесостепи между Днепром и Алтаем – прародина всех индоевропейцев, в т. ч. германцев и славян. – Ред.)
– Хайн, проедем-ка еще в этом направлении.
– Но там ведь только одна бесконечная степь.
– Именно поэтому.
Какие-то отдаленные природные формы как бы говорили нам нечто удивительное. Они не были такими уж прекрасными – нам приходилось видеть и поинтереснее, – но, приблизившись к ним, мы словно вдыхали воздух вечности. Особое величие им придавали еще и далекие отроги могучих гор и белевших на них ледников, море – и степь. Словно мы стояли посреди морского простора, откуда нам открывался свободный взгляд на все четыре стороны горизонта. Металлически-голубым куполом над нами возвышалось небо, и на метровых колосьях ковыля, в котором тонули наши сапоги, тоже лежал стальной отблеск. Когда налетел легкий ветерок, по ковыльной степи ходили легкие волны. В остальном же царила неподвижность первозданной Вечности.
В стороне от дороги паслись примерно двадцать лошадей. По своим повадкам они напоминали не домашних лошадей, но выросших на степном приволье. Все-таки лошадь является степным животным. Они были сильны и хорошо сложены, ничем не напоминая обыкновенных хилых русских лошадей. Они вскинули головы, прянули ушами и стали с любопытством осматриваться по сторонам. Мы вышли из вездехода и стали медленно подкрадываться к ним. При этом нам пришлось испытать на себе остроту колосьев степных трав, которые своими кантами буквально резали нам руки.