Война никогда не кончается (сборник)
Шрифт:
Все должно было случиться как случилось, чтобы сегодня я вспоминал о Вильнюсе у себя дома, в Израиле.
1990 г.
Постскриптум с Барухом Шубом
До этого дня, до шестидесятилетия со дня Победы, мы были знакомы с Барухом Шубом лет двадцать пять. Мне нравился этот старый ветеран. Да и он, я ощущал, симпатизировал мне. Поэтому согласился участвовать в радиопередаче второго, главного канала израильского радиовещания, на которую нас и еще моего друга Авраама Коэна, председателя Союза воинов и партизан инвалидов войны с нацизмом,
Передача уже приближалась к концу, когда журналист спросил Авраама Коэна, где он встретил День Победы. «В госпитале», – ответил Авраам. Такой же вопрос Ицхак задал мне. И я ответил: «В госпитале». Затем журналист спросил об этом Баруха. Ответ отличился от нашего. Оказывается, победа не вызвала всплеска эмоций подобных нашим, у небольшой группы евреев, бывших партизан, оказавшихся в Румынии, через которую они пытались нелегально пробраться в Грецию и дальше в Палестину, прикрываясь фальшивыми документами. Конечно, они не могли не обрадоваться победе. Но слишком сложным, напряженным и небезопасным было их положение в чужой стране. Обстановка была неидеальной для всплеска эмоций.
– Ну хорошо, – спросил Ицхак, – но был у тебя на войне какой-нибудь особый день, который ты запомнил?
– Конечно, был. И этот день я никогда не забуду. Это было тринадцатого июля 1944 года. Наш еврейский партизанский отряд вступил в Вильно. Мы с севера вступили. Красная армия наступала с востока. Я улыбнулся. Ицхак Ной заметил мою улыбку и спросил:
– Что-нибудь не так? – Так. Только Красная армия окружила Вильнюс еще восьмого июля.
Барух посмотрел на меня, кивнул и продолжил: – Так вот этот день тринадцатого июля, это утро я никогда не забуду. Я помню его, как будто это было вчера.
– И погоду ты помнишь? – спросил я. – Конечно. Моросил теплый летний дождик. – И помнишь, где вы остановились, когда пришли в город?
– Конечно. Возле советского танка. И ты не поверишь, – сказал Барух, обращаясь ко мне, – командиром этого танка был еврейский мальчик.
– Поверю, Барух, поверю. Пожми руку этому еврейскому мальчику. Это был я.
Глаза Баруха повлажнели. Он схватил мою руку. Авраам и Ицхак на мгновение потеряли дар речи. Студию заполонила явно непредусмотренная пауза. Первым, как и положено, пришел в себя Ицхак Ной:
– Невероятно!
2005 г.
После боя
Запахло жженной резиной. Мы выбрались из танка и осмотрели катки. Сапоги утопали в месиве горячего песка и хвои. Широкие лапы сосен, клейкие и душные, подталкивали нас в спину.
Так и есть – горят резиновые бандажи. Доконали их песчаные просеки. Надо перетягивать гусеницы. Собачья жизнь.
Подъехал второй танк. Леша соскочил с надкрылка и подошел к нам.
– Помочь? Ну и видок у него! Лицо словно высекли из серого песчаника. Комки грязи в уголках глаз. Мы тоже не чище. Марш – это не свадебное путешествие. Но не в пыли дело.
И не в усталости. Такая тоска на его лице – посмотрит птица и умолкнет. Тяжело нам далась эта ночь. В бригаде только вдвоем мы остались из нашего выпуска. А было восемнадцать свежеиспеченных младших лейтенантов. Затоскуешь. Следа не осталось у него от недавней радости. Три года Леша ничего не знал о маме. После освобождения Одессы они нашли друг друга. Никого, кроме Леши, у нее нет. Он ей денежный аттестат выслал. Как не радоваться? Но сейчас у него такое лицо…
– Помочь, спрашиваю? Уже не усталость, а изможденность. Какой из него помощник? Еле стоит. Жидковат он для танкиста. В училище на занятиях по боевому восстановлению машин, когда приходилось поднимать тяжести, я всегда старался подсобить ему. И экипаж у него не то, что мои битюги. Завалиться бы им сейчас минут на шестьсот. Действительно, это не свадебное путешествие.
– Что ты уставился на меня, как старшина на обворованную каптерку? Помочь тебе, что ли?
– Нет, не надо, Леха. Ты лучше поезжай потихонечку. Может, на малой скорости сохранишь бандажи. Выберешься из леса – не торопись. Через полчаса я тебя догоню.
Танк объехал нас, ломая подлесок, и, тихо шлепая траками, ушел в густую духоту просеки.
Мы разделись почти догола и стали натягивать гусеницу. Вчетвером раскачивали тяжелое бревно, как тараном, что есть силы ударяли им по ступице ленивца, а механик-водитель в это время, лежа на спине внутри танка, кряхтя от натуги, затягивал гайку ключом-трещеткой.
Мы проклинали немцев, комаров, войну и натягивали гусеницу. Мы проклинали немцев, конструкторов танков, в мать и перемать и натягивали вторую гусеницу. Потом увязали бревно. Всласть до крови расчесали комариные укусы, выпили остатки воды из бачка. Надели гимнастерки и поехали догонять Лешкину машину.
Лес оборвался внезапно. А с ним – и песок. Узкий утоптанный проселок петлял между фольварками, между копнами убранной ржи. Механик нажал, и «тридцатьчетверка» понеслась мимо запыленных посадок, мимо крестов с распятым Иисусом, мимо игрушечных льняных полей, мимо картофельных огородов и чистых лужаек, на которых спокойно паслись коровы. Живут люди! В Белоруссии такого не увидишь. Там немцы уничтожили все подчистую.
Лешина машина стояла за поворотом. Трудно поверить, но мне показалось, что «тридцатьчетверка» ссутулилась, втянула башню в плечи, словно подбитая. А ведь до войны было еще далеко, километров пятнадцать, пожалуй.
Я сразу ощутил беду. И вспомнил Лешино лицо там, в лесу, на просеке.
А тут еще «виллис» отъехал – заметил я его, почти вплотную подойдя к танку. Но мне было не до «виллиса».
Башнер привалился к кормовой броне и плакал навзрыд. Лешкин башнер, весельчак и матерщинник. Даже наши десантники считали его сорвиголовой.
Стреляющий еле выдавливал из себя слова: – Умаялись мы. Вздремнули. А механик тихо плелся.
Как вы приказали. А за нами увязался генеральский «виллис». Кто его знал? Дорога узкая. Никак не мог обогнать. А как объехал, остановил нас и давай драить. Кто, говорит, разрешил вам дрыхнуть на марше? Почему, говорит, нет наблюдения? Целый час, говорит, проманежили меня. А какой там час? Вы же сами знаете, только из леса выехали. Лейтенант, значит, виноват, мол, всю ночь в бою, устали. А тот говорит – разгильдяи! Почему, говорит, погоны помяты? Почему воротник не застегнут? И давай, значит, в мать и в душу. А лейтенант и скажи, мол, мать не надо трогать. За матерей, мол, и за родину воюем. Тут генерал выхватил пистолет и… А те двое, старшие лейтенанты, уже, поди, в мертвого выстрелили, в лежачего. А шофер ногами спихнул с дороги. Пьяные, видать.