Война (сборник)
Шрифт:
Борис ринулся было в дверь, но Андрей Валентинович, переглянувшись с генералом, удержал его:
– Вот что, привези упаковку кассет рижских. Знаешь, оранжевые такие, двадцать штук. Вот тебе двадцать пять рублей.
Глинский, получивший за это утро уже второй «рижский» заказ, даже разулыбался, да так и проулыбался всю дорогу до аэропорта…
…В девять ноль восемь заночевавший в Кабуле Ан-двенадцатый взял курс на Тузель. На этот раз никто из летчиков «коллегу» в Борисе не признал, и лететь ему пришлось в «общем вагоне». Но это обстоятельство никак не сказалось на настроении Глинского – да и всех остальных его попутчиков. У всех оно было одинаковым: нервно-радостным, все радовались, но боялись эту радость проявить, чтоб не «сглазить», и потому нервничали и слегка суетились, время от времени перебирая что-то в рюкзаках или только-только вошедших в моду больших сумках на молнии. Расслабились все лишь после того, как «антошка» набрал эшелонную высоту. Борис посмотрел на сидевшего рядом капитана-связиста – тот закрыл глаза и что-то беззвучно шептал. «Неужели молится?» – подумал Глинский и деликатно отвернулся к иллюминатору, за которым солнце заливало весь мир беспощадными ослепляющими лучами. Совсем нешуточная офицерская примета гласила: в Афган лучше лететь в дождь и спать, и тогда всё будет в порядке, а назад – под солнцем, потому что всё равно не уснешь, зато солнечный свет обещает порядок дома… Кстати, если в Кабуле лил дождь, вылеты и правда часто откладывали. Как шутили летчики: «специально, чтобы жена под дождь не выгоняла любовника». Вообще, тема неверности оставшихся в Союзе жён очень часто звучала в офицерских разговорах. Слышал Борис их не раз – и об изменах, и о «нагулянных» или сомнительных детях… Но сейчас Глинский старался от себя такие мысли гнать – ну по радио ведь передали, что он – отец! На весь мир!
Вроде целых полтора часа до Ташкента лететь, а долетели быстро. Спустившись с аппарели, Борис забросил на плечо лямку вещмешка и с наслаждением вздохнул полной грудью: «Ну, здравствуй, Родина!» И ничего, что до Москвы ещё далеко, всё равно – Родина. Союз же!
…К каждому кабульскому рейсу за тузельским забором выстраивалась целая кавалькада такси. Рассказывали, что список таксистов, допущенных к афганским отпускникам и сменщикам, утверждали чекисты. Они же якобы и инструктировали водителей. А те, получавшие иной раз от щедрот пассажира-шурави до десятки, могли невинно поинтересоваться, мол, не привёз ли тот чего интересного, чтобы «сдать» на месте… Но, честно говоря, наркоту возили редко – чуть больше десятка случаев за десять лет, да и то – гражданские или солдаты. А офицеры везли индийский аналог виагры да презервативы с «усами» (такие в Союзе были в диковинку). Ну и аппаратуру всякую. Дефицитные по тому времени плееры, кстати, некоторые действительно «сдавали» прямо в такси – по 150 рублей за штуку.
Узбек-таксист, услужливо распахнувший перед Глинским заднюю (как тогда говорили – директорскую) дверь, про «товар» тоже спросил. Борис помотал головой, но таксист не успокоился и всю дорогу рассказывал, как до шестидесяти лет проработал водителем «самого члена Политбюро ЦК КПСС, не веришь, да? Шарафа Рашидовича Рашидова – да пребудет с ним Аллах!» – в этом месте рассказа бойкий старикан оторвал руки от баранки и воздел их к небу. Глинский чуть не ахнул, но таксист снова схватил руль:
– Так вот: он ли-ично приказал директору таксопарка выделить мне самую новую – муха не сидела – понимаешь, да? «Волгу»!
Борис слушал этот трёп вполуха, жадно разглядывая пейзаж за окном машины, а он за семь с чем-то месяцев абсолютно не изменился, будто и не покидал Борис родину… Лишь на повороте на улицу Горького он заметил кое-что новенькое – дурацкий «предперестроечный» плакат: «Товарищи = товар и щи!» Борис помотал головой, но так и не понял тайного сакрального смысла этой наглядной агитации…
…Когда Глинский расплатился, не шикуя, обыкновенной зелёной трёхой, говорливый таксист сразу замолчал, будто от оскорбления, презрительно прокрутил бумажку между пальцами и буркнул коротко:
– Сдачи нет!
«Директорскую» дверь на этот раз Борис открыл себе сам.
У штаба ТуркВО он надолго не задержался, после его звонка полковник Сивачёв, смуглый, черноволосый, с колючим взглядом и жёстко сведёнными скулами, спустился сам в бюро пропусков:
– Ты от Иванникова?
– Так точно!
– Да не тянись ты, не на построении… Давай пакет и предписание тоже – в Москве оно тебе и на хер не нужно, если влетишь – не поможет, а только наоборот. Значит, так: едешь к коменданту аэропорта, на моё имя заказана бронь до Москвы. «Гражданку» взял? Денег хватит?
Борис кивнул, хотя «гражданки», то есть штатской одежды, у него не было. Единственный в его жизни приличный костюм (ещё свадебный) остался висеть в родительском шкафу. А спортивных костюмов в публичных местах в те времена, скорее, стеснялись. Это лишь через несколько лет на них пойдет странная бандитская мода, как говорится – и в пир, и в мир.
Полковник лаконично закончил:
– Двадцать четвертого ровно в одиннадцать ноль-ноль жду тебя на этом же месте. Вылет из Тузели в шестнадцать ноль-ноль. Смотри.
Расшифровывать свое «смотри» он не стал – да оно и так понятно было. Видать, Глинский был далеко не первым отпускником-«афганцем» на ташкентском пути полковника Сивачёва…
До Москвы Борис добрался без происшествий – провёл весь полёт в полудрёме. Правда, самолёт приземлился под моросящий дождь, и Глинский сразу же подумал, что это не очень хорошая примета…
Домой звонить Борис не стал. В принципе, он так решил ещё в Ташкенте. И конечно, не потому, что не соскучился по родителям, – как раз не то что соскучился, а просто истосковался по ним… Но как объяснить свой приезд? Что сказать маме и отцу? Нет, не готов он был к таким разговорам. Поэтому он лишь постоял в аэропорту у телефона-автомата, вздохнул и пошёл искать машину до Тарусы…
До этого городка, в котором словно бы давным-давно время остановилось, Борис добрался лишь глубокой ночью. Безлюдные улицы поражали кондовой провинциальной тишиной и темнотой. Таксист долго искал Советскую улицу, понимая логически, что она должна быть где-то в центре, но вот где именно?
Наконец, Борис заметил плетущегося прямо по проезжей части улицы явно поддатого долговязого парня. Глинский распахнул свою дверцу и, высунувшись наполовину из машины, окликнул аборигена:
– Эй! Уважаемый! Не подскажете, Советская, пятьдесят пять, – как нам проехать?!
Парень споткнулся, но на ногах удержался, потом он махнул рукой назад и влево. Правда, следом он зачем-то направился прямиком к автомобилю. Глинский не успел даже нормально сесть на своё место, как парень развязно спросил:
– К Людке, что ли? Так она занята, с лялькой сидит…
От этого паскудного тона Бориса словно ледяной водой окатило. Он молча сел и попытался закрыть дверь, а она, как назло, никак не закрывалась нормально.
А абориген всё не унимался. Он подошёл ещё ближе и прищурился:
– А-а… Это ты… Тогда на танцах к ней подъезжал, когда она ещё без пуза ходила… А потом пузо увидел и съебал… Откупаться приехал? Олежка приедет – хуй тебе отрежет. И знаешь куда засу-унет?
И парень радостно заржал над собственной шуткой. Видимо, она показалась ему очень остроумной. Никогда не бывавший до этого в Тарусе, Глинский с трудом подавил желание ударить по наглой молодой, но уже сильно испитой роже. Он наконец сумел закрыть дверь и сказал хрипло водителю:
– Едем отсюда.