Война, в которой я победила
Шрифт:
Теперь все вокруг делали вид, точно моя завтрашняя операция – это ещё большее счастье, что заставляло меня беспокоиться, как бы она не обернулась полным провалом. Сьюзан говорила, что провалиться операция не может и что нога, надо думать, заработает как надо, но даже если нет – всё со мной, мол, будет в порядке. Со мной якобы и так всё в порядке, и после операции тоже будет, чем бы дело ни кончилось.
Ну, может, и так.
Зависит целиком и полностью от того, что иметь в виду под «порядком».
Вокруг бушевала война. Медсёстры уверяли, что если дадут
Сьюзан наклонилась ко мне. Обняла. Вышло неловко, и для меня, и для неё. Я выдохнула. В животе по-прежнему бурлило.
– Не волнуйся, – сказала Сьюзан. – Утром я опять к тебе приду. А сейчас ложись поспи.
Спать я не могла, но ночь как-то всё-таки пролетела. Утром пришла Сьюзан. Она держала мою руку, пока медсестра катила меня на койке по коридору. Когда мы остановились перед тяжёлой белой дверью, медсестра сказала Сьюзан:
– Дальше вам нельзя.
Только тут я поняла, что Сьюзан рядом не будет. И вцепилась в неё.
– Что, если не выйдет?
Она сжала мои пальцы в своих на мгновение.
– Храбрей, – проговорила она. И отпустила.
В операционной меня ждал человек в длинном халате и с маской в руках. Он поднёс маску к моему лицу и сказал:
– Когда надену, начинай медленно считать до десяти.
Я протянула до четырёх – и провалилась в сон.
Отходить от эфира оказалось тяжелее. Правая нога зажата, её пригвоздили к месту, не дают сдвинуться. Я пытаюсь высвободиться, бьюсь что есть сил, пот льётся градом. Меня накрывает бомбёжкой, я под завалом. Ногу не сдвинуть. И вдруг я каким-то образом опять в сыром шкапчике под раковиной, в Лондоне, в нашей старой квартирке. Меня заперла в нём мама. Тараканы уже…
– Ш-ш, – мягко прошелестел у меня в ушах шёпот Сьюзан. – Успокойся, всё позади. Всё хорошо.
Ничего не хорошо, что может быть хорошего там, в этом шкапчике под раковиной, дома у мамы…
Руки тоже пригвоздили. Сверху накинули одеяло и подоткнули по бокам.
– Открой глазки, – звучит мягкий голос Сьюзан. – Операция кончилась.
Я открываю глаза. Из мешанины цветных пятен проступает лицо Сьюзан.
– Тебе ничего не угрожает.
Я тяжело глотаю слюну.
– Врёшь.
– Нет, не вру.
– Не могу ногой пошевелить. Правой. Которая кривая…
– Нет у тебя никакой кривой ноги, – говорит Сьюзан. – Больше нет.
Как следует проснулась я уже глубокой ночью. Кровать окружали ширмы, за ними горел тусклый свет.
– Сьюзан? – шёпотом позвала я.
Ко мне подошла ночная сиделка.
– Пить? – спрашивает.
Киваю. Она наливает воды. Пью.
– Сильно болит?
Теперь припоминаю. После операции на правую ногу наложили гипс, поэтому-то я и не могла ею пошевелить. В лодыжке под гипсом ноет тупая боль, пронизывает ногу до коленки.
– Не знаю, – говорю. – Она всегда болит.
– Терпеть можешь?
Я киваю. Стерпеть я могла бы, наверно, всё что угодно.
Сестра улыбается.
– Оно и вижу. Мамка твоя тоже сказала, что ты девка крепкая. – Протягивает мне таблетку. – Нат-ко, выпей вот.
– Сьюзан мне не мама. – И слава богу. Глотаю таблетку, засыпаю.
Когда я снова проснулась, прямо надо мной нависало лицо Джейми. Волосы всклокоченные, точно неделю не расчёсывался, глаза красные, опухшие. Плачет. Я рывком села в испуге.
– Что? – спрашиваю.
Джейми плюх! Мне на кровать. Прямо на гипс. Я аж скривилась.
– Так, полегче, – говорит ему Сьюзан и за плечи оттягивает.
А Джейми ко мне прильнул, лицом в меня зарывается.
Я его обнимаю, поверх его головы на Сьюзан смотрю.
– Что? Скажи же.
– В письме, – говорит Сьюзан, – что вот от леди Тортон пришло, в нём сообщается…
Я киваю. Так и знала, письмо, всё в том письме.
Джейми как взвоет:
– Мама умерла!
Можно знать наверняка – а всё же не верить до последнего.
Глава 2
Я знала, что мама… наша мать работала в Лондоне в ночную смену на военном производстве. Я знала, что Лондон бомбят, бомбят жестоко, всякую ночь – опустошающие налёты, один за другим. Я знала, что в первую очередь немцы атакуют заводы, в особенности те, что работают на нужды фронта. Мне и самой случилось однажды попасть под бомбёжку. Кирпичные стены разлетались на кусочки прямо над головой. А позже по улицам мело разбитым стеклом, точно позёмкой.
Выходит, я знала, что мама может погибнуть. Я просто не верила. Даже пусть и бомбёжки. Мне как-то казалось: мама, она вечная.
Мне казалось, мы с Джейми никогда от неё и не освободимся.
Я обняла Джейми. Он зарыдал и опять бухнулся мне на ногу. Я еле сдержалась, чтобы не вскрикнуть.
Сьюзан просунула Джейми под живот подушку и облокотилась на край кровати. Погладила Джейми по спине.
– Это правда? – спросила я.
– Правда, – подтвердила Сьюзан.
– Прям, по-настоящему?
– Мне очень жаль.
– Жаль? Уверена? – спросила я.
А было ли мне жаль? Как-то казалось, что да. Да было ли? Мама же меня ненавидела.
«Ты нас больше никогда не увидишь», – сказала я ей тогда, в Лондоне, неделю назад. И она ещё уточнила, мол, точно?
Выходит, что точно.
– Ну, счастливым такое разрешение дела не назовёшь, – проговорила Сьюзан. – Пожалуй, могло быть и хуже, но и так тоже несчастье, а поэтому да, мне жаль. Хорошо, конечно, что разрешилось хоть как-то. Теперь ведь ваша мама не сможет вам навредить.
– Теперь не сможет, – подтвердила я. Даже не знаю, могло ли у нас с мамой разрешиться счастливо. Всегда хотелось верить, что да – оно и понятно, всё-таки мать, – но до конца как-то не верилось. Я повернулась к Джейми. – А ты чего плачешь? Мама нас ненавидела. Она сама так сказала.