Шрифт:
Глава 1
Можно знать наверняка – а всё же не верить до последнего.
– Ада! Тебе надо попить! – зудит над ухом Сьюзан. В руки мне настойчиво пихают кружку с холодным чаем.
– Но я не хочу, – говорю я. – Правда не хочу.
Сьюзан силком сгибает мне пальцы на кружке и приговаривает:
– Понимаю. Но пожалуйста, попей. Больше тебе возможности не дадут. Утром будешь маяться от жажды.
Дело в том, что правая нога у меня была тогда вывернута на сторону. И всегда была вывернута, с самого рождения. Кости и сустав
Тот разговор в больнице был почти три года назад, 16 сентября 1940 года. В понедельник. Вот уже чуть больше года Гитлер воевал против почти всего мира. А в мои одиннадцать лет весь мир воевал против меня.
Буквально на следующий день врачи должны были раздробить мне кривые косточки в лодыжке и пересобрать их заново, в надежде получить что-то, хоть отдалённо напоминающее нормальную ногу.
Я поднесла кружку с чаем, отхлебнула через силу. Глотка сомкнулась наглухо. Я поперхнулась чаем, забрызгала постель и поднос.
Сьюзан вздохнула. Вытерла пролитый чай, махнула рукой медсестре, которая ставила маскировку на окна, чтобы та подошла и забрала поднос.
С самого начала войны мы каждый вечер ставили на окна светомаскировку, чтобы немецкие бомбардировщики не могли ориентироваться сверху по огням. Больница, конечно, была не в Лондоне, который что ни ночь, то бомбили, но и мы вполне могли попасть под обстрел. От немцев можно было ждать чего угодно.
– Мэм, вам письмо, – сказала медсестра, махом сгребая поднос, и протянула Сьюзан конверт.
– Прямо в больницу доставили? Странно, – пробормотала Сьюзан и вскрыла конверт. – Это от леди Тортон, – сообщила она, разворачивая листок. – Наверное, послала до того, как получила адрес пансионата. Ада, ты точно не хочешь чего-нибудь перекусить? Может, тостик?
Я покачала головой. Глоток чая, который я таки осилила, и тот взбунтовался в желудке.
– Кажется, меня тошнит.
Сьюзан охнула, оторвалась от письма, выхватила с нижней полки прикроватной тумбочки тазик и подсунула мне под подбородок. В твёрдом намерении сдержать всё в себе, я стиснула зубы.
Рука Сьюзан дрогнула, дрогнул и тазик. Я заглянула ей в лицо – белое, как полотно, глаза как будто больше и темнее.
– Что случилось? Что в письме? – спрашиваю.
– Ничего, – отмахнулась Сьюзан. – Дыши глубже. Вот так. – Убрала тазик, сложила письмо леди Тортон и спрятала в сумочку.
Но что-то случилось. У неё на лице написано.
– Что-то с Коржиком?
– А?
Коржик был соловый пони Сьюзан, я его просто обожала. На то время, пока я лежала в больнице, мы поставили Коржика в конюшню леди Тортон.
– А, да нет, – бормочет Сьюзан. – Точнее, насчёт Коржика леди Тортон ничего не сообщает, но если что, она бы написала.
– Мэгги? – Мэгги была дочь леди Тортон и мой лучший друг на свете.
– С Мэгги полный порядок, – отвечает Сьюзан. А руки ещё подрагивают, и глаза не на месте. – Со всеми полный порядок.
– И с Джейми, – говорю. Уже не спрашиваю, а прямо говорю, потому так оно просто обязано быть. Мы не стали оставлять Джейми, моего братика, в городе, а взяли с собой, и на время операции Сьюзан вместе с ним и его котом Боврилом разместились в съёмной комнатке в пансионате при больнице. В тот день Джейми оставался там под присмотром хозяйки пансионата.
Джейми тогда было шесть. Раньше мы думали, что ему семь, но теперь у нас на руках было его свидетельство о рождении, а в нём говорилось, что нет, не совсем, до семи не дотягивает.
Мне было одиннадцать. Моё свидетельство тоже с недавних пор хранилось у нас. Когда у меня день рождения на самом деле, я узнала всего за неделю до того случая в больнице.
– Да, и с Джейми всё в порядке, – кивает Сьюзан.
Я вдыхаю поглубже и спрашиваю:
– Моей операции точно ничего не мешает?
Вплоть до той недели, когда мама чуть не отобрала нас обратно, Сьюзан говорила, что не имеет права одобрить мне операцию. Собственно, она и сейчас не имела, только теперь ей было всё равно. Как она объяснила, иногда надо поступать по совести, а не по закону. Мне нужна была операция, и я должна была её получить.
Лишних вопросов я не задавала.
Сьюзан пригладила мне волосы, убрала их со лба. Я отстранилась.
– Я не дам ничему помешать, – говорит она.
Что-то всё-таки не то в её голосе, в её выражении лица. Ясное дело, из-за письма леди Тортон. Леди Тортон любого может выбить из колеи. Когда я впервые увидела её и ещё не знала по имени, то про себя называла не иначе как «суровой командиршей». Она любила сделать каменное лицо, а говорила, как ножом резала.
Но сюда она к нам не сунется, это я знала. Что было в доме Сьюзан, мы потеряли, но зато сама Сьюзан, Джейми, Боврил и Коржик у меня остались. А завтра ещё операцию сделают. Чего ещё желать?
Можно знать наверняка – а всё же не верить до последнего.
Чуть больше года назад в однокомнатной квартирке у мамы в Лондоне я выучилась ходить. Я долго держала это в тайне, знай только вытирала к маминому приходу кровавые пятна. Мне всего-то и хотелось – побывать за пределами нашей квартиры, не то что города, однако умение ходить меня спасло. Когда из-за гитлеровских бомбёжек мама отослала Джейми прочь из Лондона вместе с остальными детьми, я тоже улизнула. Так мы оказались в приморском городочке в Кенте, со Сьюзан и Коржиком.
Вначале Сьюзан нас не хотела. Мы её тоже не хотели, но я хотела её лошадку, и вдобавок нам обоим нравилась её еда. В конечном счёте мы все трое друг к другу притёрлись и уже не хотели расставаться. Тут-то, конечно, за нами и явилась мама – неделю, стало быть, назад. Но Сьюзан решила бороться за нас и поехала следом в Лондон. Так и получилось, что в ту ночь, когда немецкие бомбардировщики разнесли её дом в щепки, никого из нас в нём не было. Выходит, самое большое несчастье – мамин приезд – обернулось для нас самым большим счастьем – спасением жизни.