Война в Малой Азии в 1877 году: очерки очевидца.
Шрифт:
— У вас своей нет?
— Нет… Я совершенно налегке; мне сказали как можно менее вещей иметь…
Г-н Арцышевский несколько поморщился, но, тем не менее, обещал дать палатку. Мне показалось, что я сразу потерял на несколько процентов в глазах коменданта. Роль просителя вообще играть тяжело. Корреспонденции с театра войны явление у нас совершенно новое; оно только в первый раз создавалось. Я полагал, что военные корреспонденты имеют одинаково важное значение как в интересах общества, так и в интересах армии, которая неразрывными узами связана с этим обществом. Подчиняя корреспондентов известным, довольно строгим условиям, возлагая на них большую ответственность, военное начальство, думал я, будет оказывать нам, по крайней мере, тот minimum внимания, если не попечения, на который вправе рассчитывать не только офицер или солдат, но каждый подводчик, маркитант или другое лицо, тем или другим путем связанное с армией или вынужденное искать в ней приюта и покровительства. Если, рассчитывал я, всякий консул уважающей себя страны обязан оказывать всевозможное содействие пребывающим за границей подданным того государства, которое он представляет, то тем более это содействие обязательно для начальства армии, находящейся на неприятельской территории и, особенно, в войне с таким неприятелем, как турки, где за пределами лагерной линии представляется уже довольно вероятный риск быть ограбленным или убитым. Тут вы, волей-неволей, связаны с армией. Вы не можете отыскать себе пристанища за пределами лагеря; будь у вас полные карманы золота, вы можете умереть от голода, если военное начальство не захочет придти вам на помощь; ваша лошадь будет без пищи и присмотра, если вам не окажут содействия; вы останетесь даже без крова, представляемого полотном палатки, если это входит в «виды и соображения» того начальства, во власти которого вы всецело очутились. Получив позволение быть в действующем отряде, я полагал, что тем самым разрешаются и все те сомнения, которые могли бы возникнуть относительно условий моего пребывания в лагере. Это все равно, представлялось мне, если б получить разрешение быть на военном корабле, отправляющемся в заграничное плавание; из этого разрешения для меня вытекала бы обязанность подчиняться во всем распоряжениям капитана корабля и морской дисциплине; но, взамен того, и капитан обязан был бы оказывать мне то внимание и попечение, которое возлагается на
Я не ставлю этого в упрек г-ну Арцышевскому и констатирую только факт. Отношения к корреспондентам для него были совершенно новы, и не от него одного зависело их установить. Он знал, как ему обращаться с офицером, пребывающем в лагере, он не задумывался определить свои отношения к армянам, привезшим ячмень или пригнавшим барана на лагерный базар; но что за птица такая военный корреспондент, выше или ниже его положение сравнительно с маркитантом, например, или подводчиком, и какие вообще «мероприятия» требовались относительно этого рода личностей — г-н Арцышевский, как и многие другие, мог и не иметь ясного понятия. Не то это «представитель пера», обязанный только воспевать гимны и оды о необыкновенных подвигах начальства и «близких» к нему; не то это «критик», даже своего рода «шпион», могущий «выдать» то, что считается выгодным держать в секрете не только до известной поры, но, по возможности, и навсегда. В первом случае это «свой человек», которому и угодить не мешает, в последнем — враг, терпимый только в виде особого снисхождения до первого удобного случая, который может представиться, чтоб его притеснить или даже вовсе «упразднить». Итак, я вовсе не виню г-на Арцышевского, хотя он и первый в лагере дал мне понятие о той тягостной роли, которая выпадает на долю военного корреспондента, о тех «приливах и отливах», которыми знаменовались отношения к корреспондентам некоторых лиц в штабе.
От коменданта я естественно возвратился к моему первому покровителю в лагере — г-ну Д-скому. Дальнейшие представления пришлось отложить. В заимском лагере начальником остался генерал-лейтенант Девель, но в это время он был на рекогносцировке карсских укреплений. Ахалцыхский отряд, которым командовал Ф.Д.Девель, был упразднен после взятия Ардагана, и 39-я пехотная дивизия присоединена к александропольскому отряду, который с этого времени представлял «главные силы» действующего корпуса на малоазиатской границе. На ту же рекогносцировку поехал и помощник начальника Корпусного штаба, полковник Немирович-Данченко. За неимением кому представляться, я сосредоточил свои помышления на лошади и палатке. В том и другом помог мне г-н Д-ский. В этом случае оказался особенно влиятельным поручик С., имевший начальство над нестроевой командой лагеря, т. е. над всели денщиками, рабочими и проч.; в его же ведении находились палатки, и он же был помощником лица, заведывавшего провиантской частью Корпусного штаба. Удостоившись представления такому многозначащему поручику, я скоро имел удовольствие удостовериться, что лошадь моя не умрет с голода и что мне не придется пребывать под открытым небом. Четыре солдатика притащили палатку и стали ее разбивать. Это была двойная, солдатская палатка. Разбивается она так: потолок ее поддерживается по самой средине столбом аршина три высоты; от вершины этого столба внутри полотна идут четыре веревки, которые проходят через отверстия, сделанные в каждом из четырех углов палатки, образуемых крышей и боками ее; веревки натягиваются и привязываются к кольям, вбитым снаружи палатки, на каждом из ее углов; затем внутри, в каждом углу, веревки подпираются еще четырьмя кольями, аршина в два длиной, а низ полотна оттягивается в противоположные стороны и прикрепляется к земле маленькими привязанными к потолку колышками. Благодаря этому снаружи палатка имеет четыре стенки, из которых каждая вверху уже, нежели внизу, и расположена покато, от крыши в земле; а крыша ее имеет вид четырех треугольников, соединенных своими боковыми сторонами. Отверстие, сделанное в полотне одной из стенок, которое можно отстегнуть или застегнуть, играет роль двери. Чтоб войти в солдатскую палатку, нужно согнуться и пройти шаг или два прежде, нежели поднять голову. Затем прямо перед вами, как раз посредине, находится центральный столб, около которого можно выпрямиться; сидеть же, даже на стуле или кровати, можно совершенно удобно почти у самых стенок палатки. В такой палатке на земле могут вполне свободно разместиться человек пять-шесть, а в крайности даже до десяти; но кроватей можно поставить не более трех, оставив посредине, у столба, небольшое пространство, на котором можно было бы повернуться. Для одного же лица солдатская палатка представляет роскошное помещение, если вы можете обставить ее комфортабельно. Поблагодарив, по русскому обычаю, строителей моего жилища, я вошел в палатку и остановился в раздумье. В одном углу помещался мой скромный чемоданчик в виде саквояжа; переметные сумки, бурка и кожаное пальто, составлявшие остальное мое имущество, свалены были возле; в другом углу бесформенной кучей лежали временно вещи моих спутников. Остальное пространство занято было травой вперемешку с камнями, которыми, как уж я говорил, щедро усеяны все поля Армении. Я взял бурку, разостлал ее возле одной из стенок палатки и сел. В таком положении мое жилище представилось мне в значительно большем размере. Смотрю я в противоположный, незанятый угол палатки, и кажется мне, что он удаляется до бесконечности, точно аллея из вековых лип. Беспорядочно разбросанные, причудливой формы, камни торчат из земли и, в свою очередь, принимают в моих глазах большие размеры. «Зачем и кто их набросал?» — думается мне. И вспоминаю, что вся эта часть Малой Азии, как и Кавказ, представляет видимые следы вулканических переворотов. Титанические подземные силы вздули, как пузырь, эту землю, на несколько тысяч футов над уровнем моря, выдвинули эти гигантские горы, залили лавой эту поверхность, разбросали дождем мириады камней, начиная от громадных, необъятных скал, до этих ничтожных булыжников, которые едва заметишь под ногой. И вот эта лава застыла, покрылась сочной травой, и я сижу на ней, как у себя дома, точно где-нибудь на Надеждинской, в своем кабинете. Но сидеть, однако, оказалось очень неудобно; на бурке нужно уметь располагаться по-азиатски. Я скоро почувствовал, что ноги у меня лишние, что мне некуда их девать; попробовал протянуться и опереться на локоть, но через несколько минут обомлел и локоть. Я притянул саквояж и уселся на твердую часть его; скоро и это положение надоело. Как же я буду писать, думается мне; да и о чем писать? Ничего еще я не знаю, все это так ново, так чуждо. Как я приехал, как встретил меня комендант? — но кому это интересно, этого ли ждет наше общество от корреспонденции «с театра войны»? А тут никакой войны и никакого театра нет; да и пиши не иначе, как после «надлежащего просмотра». И опять невыразимо грустное чувство одиночества и неудовлетворенности закралось в мою душу…
Пришел один из моих спутников, прапорщик М. По лицу его я сразу узнал, что и он был не в своей тарелке. Оказалось, что он еще менее счастлив: о нем «бумага не пришла», и до представления корпусному командиру и его решения никто в штабе не знал, что с ним делать. А он-то мечтал о схватках боевых и удалых налетах! Я пригласил М. остаться со мной и расположиться в моей палатке пока придет бумага или выйдет о нем решение. Признаюсь, мне даже приятно было, что «бумага не пришла»; вдвоем и скучать, и бездействовать веселее…
— Пойдемте лагерь осматривать, — сказал я.
— Да и поесть не мешает, — подбавил М.
Я вспомнил, что с раннего утра мы почти ничего не ели, и что проехав двадцать верст верхом, позаботиться о пище, действительно, не мешает. На вопрос «Где бы поесть?» кто- то из штабных отвечал, что через четверть часа будет готов «корпусный обед» и что, без сомнения, я буду обедать в «корпусном табльдоте». Прежде всего я постарался осведомиться, что это такое «корпусный табльдот»? Оказалось, что на суммы, отпускавшиеся в распоряжение корпусного командира, генерал-адъютант Лорис-Меликов приказал нанять особого маркитанта, на обязанности которого лежало давать обед и ужин чинам корпусного штаба, приглашенным к этому столу безвозмездно. Не представившись корпусному командиру, я не решался, конечно, воспользоваться корпусным табльдотом. Мы отправились обедать в частный ресторан и попали к м-м Пьер. Это была квадратная палатка с какими- то странными изображениями на крыше. От времени или дождя изображения эти побледнели, но все таки можно было разглядеть двух львов или собак, прыгающих на какую-то рогатку, имевшую претензию изображать солнце. Шутники говорили, что эту палатку подарил м-м Пьер сам Насреддин, персидский шах, в знак не только своего дружественного нейтралитета, но, некоторым образом, даже неравнодушия. Сама м-м Пьер всегда весело отшучивалась на подобные замечания. Она родом мингрелка, но бывала в Париже; муж ее, по профессии парикмахер, также из туземцев и носил имя Пьетро; «Пьером» же он назвался ради процветания своего ремесла, на том основании, что самым варварским образом мог ломать французский язык. Около палатки торчала вывеска: «Парикмахер Пьер»; но не на парикмахерском искусстве зиждились дела семейства Пьер в лагере; центр тяжести их лежал в маркитанской части, где главой, очевидно, была супруга. Умная, энергическая женщина хлопотала с утра до ночи; не разыгрывая в лагере роль Минервы, она, вместе с тем, умела поставить себя к посетителям в такие отношения, которые можно характеризовать выражениями: «язык без костей», а «рукам воли не давай». В палатке ее всегда было людно. Так было и в ту минуту, когда я вошел в нее в первый раз. Кругом двух-трех столов, составленных и протянувшихся от входа до противоположной стенки, густо сидели офицеры на деревянных скамейках, табуретах, ящиках с товарами и пустых. Тут были пехотинцы, артиллеристы, драгуны, как оказалось, Тверского полка. На столах то и дело появлялись неизбежные котлеты, шашлык, коньяк и, главным образом, кахетинское вино. Хозяйка беспрерывно сновала с одного конца палатки в другой, причем ей иногда приходилось перелазить через ящики; ближайшие посетители, без сомнения, спешили оказать м-м Пьер помощь на этих «перевалах». Оживленный говор, смех, чоканья наполняли несколько удушливый воздух палатки. Когда мы вошли, ближайшие у входа посетители потеснились и дали нам место. М-м Пьер не замедлила обратить на нас свое благосклонное внимание. Признаюсь, не без некоторого чувства осторожности вошел я в эту компанию; но не прошло и нескольких минут, как я удостоверился, что мы поладим, что армия не только не будет враждебно смотреть на корреспондентов, но и отнесется с полным уважением к их назначению. Шел разговор о ближайших событиях дня, о последней рекогносцировке и, конечно, об Ардагане. Незаметно, втянулся в разговор и я, желая узнать от участников «всю истину» насчет взятия этой крепости; но участники народ странный: почти всегда они сосредотачивают весь интерес своих откровений на разных мелочах и большей частью на собственной личности. Узнал я, что их вовремя не пустили преследовать неприятеля; другие говорили, что это нарочно, что корпусный командир и пленных даже велел отпустить да еще и по рублю дал: пусть, дескать, турки знают, что мы их и в грош не ставим, пусть разбегутся и распространят панику на всю Малую Азию; кто-то сказал, что «паша был подкуплен» и что командующий корпусом «тонкий дипломат», но «участники» хором заглушили эту ни на чем не основанную сплетню и сослались на штурм, на сопротивление турок при взятии форта Гелляверды. Узнал я, что лошади в кавалерии совсем «подбились», что такую-то батарею «зарезали», то есть уничтожили ее лошадей, но впоследствии мне пришлось убедиться, что это общие мнения у всех кавалеристов жаловаться, что «лошади подбились, зарезаны». Первый раз ознакомился я, также, что такое «алаверды» и «якшиол», потому что скоро пошли круговые тосты, при которых эти слова произносятся гостеприимными грузинами. Словом, из палатки м-м Пьер я вышел, имея уже несколько хороших знакомых в кавказской армии, хотя многих фамилий я и не мог припомнить. Генерал Девель возвратился в лагерь, и я успел ему представиться. Прием был радушный. Генерал обещал предуведомить меня, когда будет следующая рекогносцировка. Когда я возвратился от него к своей палатке, уж вечерело. Тут меня ждало новое приятное знакомство. Меня искал старший адъютант осадной артиллерии, де Роберти, к которому у меня было письмо. Де Роберти сейчас же потащил меня к себе и, после чаю, несмотря на мои протесты, позаботился о моем ночлеге. Узнав, что по неопытности я не захватил даже кровати, он обещал мне достать ее на другой день, а также стол и табурет. На эту же ночь де Роберти приютил меня у своего знакомого, где была пустая постель, за временным отъездом ее хозяина.
Ночь была холодная. Почти не раздеваясь, расположился я на чужой походной постели, прикрывшись пледом и буркой и не снимая фуражки. Напротив меня лежал мой хозяин, также тщательно укутанный и в турецкой феске на голове. Феска эта была взята под Ардаганом и служила теперь отличным ночным колпаком.
Так благополучно окончился мой первый день в лагере…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Военно-полевые управления
В главных силах действующего корпуса, которые образовались по соединении под Карсом ахалцыхского и александропольского отрядов, помещались и все военно-полевые управления.
Прежде всего, заслуживает внимания полевая почта. Она занимает две киргизские войлочные палатки. Одна из них предназначается для денежной и страховой корреспонденции, а другая для простой. Чаще всего, конечно, приходилось посещать палатку, предназначенную для простой корреспонденции. Помнится мне хорошо стоявший поперек ее длинный, некрашеный стол и вечно занятый около этого стола молодой почтовый чиновник, всегда терпеливый, всегда вежливый и, главное, добрый. Исполняя эту обязанность, нетрудно сделаться злым, раздражительным. По целым дням вас спрашивают, вас тормошат; каждый день приходится разобрать сотни, если не тысячи писем, газет, прочесть бесчисленное число адресов. Письма, газеты, посылки раскладывались на столе пачками, по отдельным частям войск и управлениям; внизу, на войлоке, лежит в бесформенной куче еще не разобранная корреспонденция или назначенная к отправлению. Каждая часть присылает на почту, по мере возможности, своего доверенного и получает все ей адресованное. Отдельные лица, не принадлежащие ни к каким частям, должны были сами являться на почту и справляться, нет ли на их имя писем и газет. Около 12 часов, обыкновенно, раздавался колокольчик тройки, привезшей почту из Апександрополя. Этого колокольчика всегда с нетерпением ждали в лагере и, как только заслышится он, к почте спешат многие лица, чтоб присутствовать при вскрытии почтовой сумки и поскорее получить свежий номер газеты или справиться, нет ли давно жданного письма. Видя радостные лица получивших письма или разочарование других, услышавших печальное «нет», замечая, как жадно читаются газеты, можно наглядно убедиться в той неразрывной нравственной связи, какая существует между армией и народом, из которого она вышла. Кто сам не получил письмо, тот довольствуется, по крайней мере, если приятель его был счастливее. Сколько раз случалось мне отыскать на почте и принести знакомому только что пришедшее на его имя письмо, и сколько раз та же услуга оказывалась мне! Нередко приходится слышать подобные разговоры:
— Ну что? Получили?
— Нет... Не знаю, что и думать!...
— Да письма часто теряются... Завтра, верно, получите.
— Вам есть письмо! — слышится в другом месте.
— Не может быть!
— Право, NN взял вам передать.
В тот момент, когда в лагерь приходит почта, в заброшенной на чужбину армии чувствуется, что дорогая родина не забыла ее, что она мысленно живет ее жизнью, следит за каждым ее шагом, торжествует при ее успехах и соболезнует в неудачах. Благодаря телеграфу, газетам и письмам поддерживается в армии тот народный дух, без которого армия превращается в мертвый организм, в случайный сброд людей, не знающих, за что и зачем их ведут на бой. Мне случилось ознакомиться, конечно добросовестным путем, с содержанием нескольких писем, полученных солдатами от их родственников или сослуживцев. В каждом письме, вместе с благословением «на веки нерушимым» и с бесконечными поклонами, непременно содержится какая-нибудь гражданская, патриотическая нотка. Родители пишут, что они молят Бога о сохранении любезного сына и уверены, что он порадует царя и, послужив честно, вернется здрав и невредим. Сослуживец сожалеет, что он еще не в походе, когда приятель «доблестно сражается», и надеется, что и до них дойдет черед. Редко какое письмо на имя солдата не приходит без денег. Кто получит рубль, кто два, три, даже до десяти. Эти небольшие суммы, обыкновенно, составляются в складчину от всех родственников. «Родители ваши (говорится, например, в письме), Спиридон Кузьмич и Аграфена Ивановна шлют вам свое родительское благословение, усердный поклон и 25 копеек деньгами; супруга ваша Марья Петровна нижайший поклон и 50 копеек деньгами, братец ваш...» и т.д. Родители, обыкновенно, шлют большую сумму, нежели другие родственники, а жена — больше, нежели родители. Таким образом и составляется рубль, два и более. Солдаты, в свою очередь, почти всегда посылают домой подарки.
Полученные в лагере письма составляют достояние не только тех лиц, кому они адресованы, но и многих других. Интересные вести передаются друзьям, знакомым. Все это показывает, какое важное значение для армии имеет правильное устройство полевой почты.
К сожалению, нельзя не сказать, что в доставке писем, приходящих на имя солдат, происходят часто большие замедления. Вместо того, чтоб денежное письмо отправить прямо в полк или в ту часть, где служит получатель, полевая почта, точно так же, как и наша, мирная и туго реформируемая почта, посылает повестку и ждет, чтоб за письмом явилось доверенное от полка лицо. Обязанность эта лежит, обыкновенно, на казначее, который не может отлучаться часто за каждым рублем, тем более, если часть расположена за десять, иногда и более верст.... Поэтому иногда по месяцам и более солдатские письма валяются на почте и накопляется их такая масса, что и получить затруднительно. Все это усложняется еще бесконечными доверенностями, свидетельствами, расписками. Сколько раз случалось, что пролежавшее слишком долго письмо не заставало уже получателя в живых, или раненый, больной, он поступил в госпиталь и увезен куда-нибудь, где и отыскать его трудно. Очень вероятно, что полевая почта могла бы упростить те порядки в доставке денежной и страховой корреспонденции, которые и в мирное время всех стесняют без видимой надобности. Прямая обязанность придумать удобнейшие для этого способы лежит, конечно, на заведующем полевой почтой. Таким лицом на малоазиатском театре войны является статский советник Городенский; но он, к сожалению, более всего придумывал способы получения чина действительного статского советника и какого-нибудь ордена с мечами. Занятие, конечно, ничего худого не представляющее и, как видно, даже способствующее процветанию здоровья: г-н Городенский, как я имел удовольствие заметить, видимо растолстел к концу лета, точно так же, как и его белая лошадь; все это, без сомнения, благодаря «неусыпным заботам и неутомимым трудам». Отправляется почта из лагеря, за весьма редкими исключениями, также каждый день, обыкновенно в 9— 10 часов утра. Денежную или страховую корреспонденции нужно было сдавать накануне, часов до 2-х дня; простые же письма бросаются в большой почтовый ящик, поставленный у входа в палатку, или передаются почтовому чиновнику для наложения штемпеля «Полевая почта»; прием продолжался часов до 10—11 часов вечера. Возле почты я всегда замечал большие кожаные чемоданы, наполненные посылками. В известные часы дня чемоданы эти раскрывались, и получатели могли являться за своими посылками. Но, странное дело, число нерозданных посылок все увеличивалось и увеличивалось; вероятно, и тут какие-нибудь излишние формальности. Около почты всегда находился караул. Свои письма, обыкновенно, я отправлял простыми, и ни одного из них не пропало. Раз только бесследно исчезло письмо, отправленное на почту через нарочного с Саганлуга; но говорили потом, что нарочный этот был перехвачен турками. Зато в получении адресованной на мое имя корреспонденции случались неисправности: первое денежное письмо попало в мои руки только через месяц по отправлении его из Петербурга; посылаемую же на мое имя газету не удалось получить и вовсе.
Другое важное для армии и тесно связанное с почтой учреждение составляет телеграф. В настоящее время первым делом военного лагеря было озаботиться немедленным устройством телеграфной линии, которая связывала бы армию с телеграфной сетью не только своего государства, но и целого света. Глядя в лагере на телеграфные столбы, с протянутой на них проволокой, вы успокаиваетесь, зная, что эта проволока достигает самых отдаленных уголков вашей родины, что посредством ее вы в тот же день можете получить или передать важное для вас известие, что в случае нужды путем ее может скорее придти необходимая помощь, что армия в один день может поделиться с целым светом своими радостями и своим горем, а важные для армии распоряжения не засядут где-нибудь на почтовой станции, с ее вечно заспанным и сердитым смотрителем, не завязнут в невылазном болоте, а долетят куда следует быстрее птицы, без устали. Когда я приехал в Малую Азию, до Кюрюк-Дара был уже устроен негосударственный телеграф; но от Кюрюк-Дара (представлявшего нечто вроде военной станции для складов, запасов и лазаретов) до заимского лагеря протянута была линия военно-походного телеграфа. Впоследствии, когда мы перешли в Мацру, государственный телеграф доведен был до этого лагеря, а военно-походный устанавливался между нашими лагерями. При отступлении, конечно, все эти линии опять сняли. Устройство государственного телеграфа, без сомнения, требует более времени, нежели военно-походного; оно затрудняется особенно недостатком леса в этой части Армении. Зато передача телеграмм идет гораздо быстрее по государственному телеграфу, нежели по военно-походному. Когда в лагере был только один военно-походный телеграф, почти невозможно было отправлять частные депеши. Они накоплялись сотнями и задерживались иногда в течение нескольких дней. В Александрополь, в Тифлис выгоднее было послать письмо — почта доходила скорее электромагнитного тока. Часто случалось, что частные телеграммы и вовсе не принимались, ввиду накопления казенных. Для телеграмм корреспондентов, т.е. адресованных в редакции газет и предназначенных к опубликованию, делались, впрочем, исключения; подобные депеши отправлялись в первую очередь, после казенных. Как и следует, общественным интересам давалось первое место перед частными. Но, как сказано, и частные интересы имеют важное значение — они должны удовлетворяться, насколько это зависит от государства и его представителей; для частных же депеш телеграф первое время утрачивал всякое значение, точно его и совсем не существовало. Вскоре, однако, догадались принять следующую, оказавшуюся очень практичной, меру: все частные депеши два раза в день стали отправлять в Кюрюк-Дара с нарочным; отсюда по государственному телеграфу телеграммы шли уже без особых задержек. Депеши, поданные утром, посылались с нарочным в 12 часов дня; поступившие же после полудня отправлялись вечером. От лагеря до Кюрюк-Дара было верст 20—25, так что замедление сводилось всего к нескольким часам.