Война. 1941—1945

Эренбург Илья Григорьевич

По древним улицам еще ходят фрицы. Прусские колбасники еще топчут Крещатик. Баварские пивовары еще сидят на Владимирской горке. Немцы еще в Киеве. Они не уйдут оттуда. Их нужно оттуда выбить!

Сколько горя причинили Киеву проклятые карлушки! Не улыбаются больше девушки. Бабки не греют на осеннем солнце свои старые кости. Не играют дети в садах над Днепром. Матери, прижимая к груди ребят, смотрят на восток. Они смотрят на нас. Они шепчут: «Спасите!»

Еще можно спасти Киев. Но дорог каждый день. Дорог каждый час. Немцы знают, что им не уйти от великого гнева. Они разожгли огонь, и на этом огне они сгорят. Мы видели пепелища городов и сел. Один

пленный фриц мне сказал: «Нам крышка, зато мы спалим все». Они видят, что их ждет смерть, и они хотят убить жизнь. Мы долго шли мимо сожженных сел. Наши гимнастерки пропахли гарью. Наши сердца переполнились лютым горем. Мы знаем: если цела хата, это потому, что немец не успел ее сжечь. Мы должны спасти Киев. Мы должны опередить факельщиков. Мы должны обогнать смерть.

Киев ждет. Он ждет в смертельной тоске. Нет без Киева Украины. Нет без Киева нашей Родины. На нас смотрит сейчас вся Россия. Здесь, у седого Днепра, идут грозные бои. От них зависит судьба Киева. От них зависит и наша судьба. Если выбьем немцев из Киева, они покатятся в Германию. Немцы хотят, чтобы Киев стал их опорой. Киев должен стать их могилой.

Вот он перед нами, красавец город. Он жив. Он верит в нас. Он нас ждет.

Киев, любимый Киев, мы идем!

9 октября 1943 г.

Перед Киевом

Этому селу повезло: здесь были партизаны. Белеют мазанки. Мычат коровы. Один теленок отстал от стада. Девчонка стыдит его: «дурной». Ноги вязнут в песке. Здесь звуки войны особенно громки — песок. В хате звенят стекла: это немцы снова бомбят переправу. Просыпаясь от грохота, я вспоминаю: да ведь я на правом берегу Днепра…

Я проехал мимо десятков сожженных сел. Еще розовели головешки. Женщины и детишки раскапывали пепел. Я видел это много раз — от Бородина до Дарницы, но разве можно к этому привыкнуть? Это жжет сердце. Кажется, что шинель пропиталась запахом гари. Я не забуду рослого рыжего немца, который, обезумев, кричал: «Нам капут, а я спалил три дома!» Он смеялся, и смех был страшным — судорога, оскал агонии.

Трудно поверить: я на правом берегу Днепра. В этих словах какая-то магия. Широк Днепр, пожалуй, чересчур широк, когда едешь на пароме, а в небе разворачиваются немецкие бомбардировщики. В узких местах — 500–600 метров. Как одолели бойцы эту преграду? Другие расскажут о разведке саперов, о подготовке, об опыте Десны. Я сейчас хочу сказать о чувствах. На что только не способен человек, если что-то в нем горит, екает, распирает сердце! «Днепр! Днепро!» — восклицали люди, увидев реку. Некоторые умывались днепровской водой, другие пили священную воду. Старики из сожженных деревень тащили припрятанные лодки, гребли. Люди переплывали широкую реку на плотах, на бочках, на бревнах, на воротах. Первый, ступивший на правый берег, тотчас схватил лопату и стал рыть окопчик.

Потом, как в сказке, выросли мосты. Саперы часами стояли в холодной воде. Санитары под бомбами подбирали раненых. Когда переправа наведена, налетают бомбардировщики. Но никакая сила больше не может остановить бойцов: они рвутся вперед.

Немцы вот уж добрый год как говорят и пишут о «линии Днепра». Пленные рассказывают, что во время отступления фрицев подбодряли одним словом «Днепр». В «линию Днепра» верили и немецкие офицеры. Я говорил с капитаном Вандевальдом из 339 пд. Он воевал в Польше и во Франции. Его глаза элегически светятся, когда он говорит: «Я провел полгода в Шамбертене», вспоминает прославленное бургонское вино. Этот капитан, украшенный

двумя Железными крестами, увидев русских на правом берегу Днепра, оробел и добровольно сдался в плен. «Где же восточный вал? — восклицает он. — Нас все время обманывали». Другой немецкий офицер мне сказал: «Мы пережили два страшных удара — Сталинград и крах нашего летнего наступления. Русские на правом берегу Днепра — это третий удар, и, скажу прямо, самый страшный. Ведь позади у нас нет таких мощных естественных рубежей».

Немцы делают все, чтобы отбросить наши части на левый берег. Они подвезли несколько дивизий с других участков фронта. Одна из этих дивизий еще недавно была под Ленинградом. На один из отрезков правобережного фронта в междуречье немцы подбросили две танковые и две пехотные дивизии. Противник яростно контратакует — со времен Орла и Белгорода не было таких упорных боев. Немецкие дивизии, потрепанные у Севска, у Сум, у Рыльска, отброшенные в свое время к Киеву, получили там пополнение. Многие пленные, с которыми я говорил, прибыли из Франции в сентябре. Это юнцы или тотальные фрицы. Они показывают: «Приказано во что бы то ни стало очистить правый берег».

28 сентября ефрейтор Ганс Лабойме писал родным: «Я стою около большой реки, которая называется Днепр, и охраняю, чтобы русские не перебрались на наш берег. У меня только то, что на мне, ничего больше не осталось — нам пришлось все побросать, так как русские нас преследовали по пятам. Мы выглядим, как свиньи, нет ни мыла, ни бритвы, ни полотенца. Молитесь усердней, а я даже надел на шею четки с крестом».

Четки не помогли Гансу Лабойме: русские переправились на правый берег. Лейтенант Вайс мрачно говорит мне: «Днепр наша последняя надежда».

Днепр теперь больше чем река — и для них, и для нас. Здесь решается вопрос о сроках развязки боев на песчаных берегах, в местах, до войны хорошо знакомых киевским дачникам.

Нужно ли говорить о трудностях? О том, как вязнут в песках орудия? О том, как переправляют через реку танки? О мостах, которые мгновенно возникают вместо разрушенных? О переправе конницы? О мужестве саперов? О восстановительных батальонах железнодорожников? Я вижу вокруг себя не легендарных героев — обыкновенных людей, они калякают, ругаются, проклинают «раму», мечтают о миске горячих щей, но то, что они делают, воистину легендарно.

Киев — днем и ночью он как бы маячит перед всеми. Я видел людей, недавно убежавших оттуда. Они рассказывают, что немцы вывозят из города все — от станков до ковриков. Забиты все дороги. Деревни, заселенные немецкими «колонизаторами», опустели.

Спасти Киев — вот что подымает даже смертельно усталых людей. Все знают — если уцелела хата, значит, немцы не успели ее сжечь. Опередить факельщиков, обогнать смерть — вот обет и клятва на переправах, в боях.

Сожжены Бровары. Нет больше Дарницы. На Трухановом острове немцы убили стариков и старух. Что ждет Киев?

Стоят теплые, прозрачные дни. В лесу вокруг Дарницы зеленая тишина, паутина, грибы, мох. Вот и пески — их помнит каждый, кто подъезжал с востока к Киеву. Под соснами бойцы курят самосад. Один поет: «Ой, Днепро, Днепро…» Вот и Киев. Кажется, что он рядом. Купола Лавры, дома, обрывы, Александровский сад, в котором я играл сорок пять лет тому назад. У Лавры немецкие минометы… Я гляжу и не могу оторваться — старый милый Киев… Падают медные листья в его садах. Идут девушки по его горбатым улицам. Они тоже глядят, не могут оторваться — они глядят на Слободку. А с севера до них доносятся голоса орудий.